Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– Наш фильм будут помнить много лет, – говорит Сальваторе. – Искусство – вечно!

– Искусство в Лувре висит, – назидательно парирует Бонфон, – а голыми сиськами в фонтане трясти и беременные животы резать – какое это искусство? Балаган. Гиньоль.

– Дай я ему объясню, – говорит Лоренцо, – дай я! Тут очень важно чтó понять – одну и ту же историю можно рассказывать по-разному. Можно – как трагедию, можно – как мелодраму, можно даже как комедию. А мы стараемся рассказывать наши истории как богато декорированный кровавый гиньоль. И не потому, что нам это нравится…

– Хотя нам это нравится! – вставляет Сальваторе.

– …а потому что это и есть самая сокровенная правда истории! Вот вы посмотрите, скажем, американские фильмы про войну. Пафос, торжественная музыка, слова всякие высокие, ну, как будто это клевая такая штука – война. А у меня дядя был в партизанах, его фашисты расстреляли. А другого дядю забрали на фронт, и его грохнули американцы. Как вы хотите, чтобы я про это кино делал? Мне кажется, голая девка в окровавленном фонтане куда лучше передает суть истории.

– Это наш ответ Системе, – говорит Сальваторе. – Не «красные бригады», не RAF, не террор – вот такое кино, которое маскируется под балаган. Вот это и есть главное оружие уничтожения Системы сегодня.

Наследники хреновы, думает Бонфон. Идиоты. Они, оказывается, занимаются высоким искусством. А я думал – морочат всем голову.

Кокаин отпустил, навалилось оцепенение. Зачем все это? Им что, в самом деле есть дело до Системы, до ее разрушения?

– А еще, – продолжает Сальваторе, – если хорошо делать свою работу, в любой области, рано или поздно слава тебя найдет.

И что тебе с этой славы? – думает Бонфон. – Рано или поздно нас найдет смерть, а сначала – старость, болезни и импотенция.

– И, может, когда-нибудь в истории итальянского кино мое имя будет стоять рядом с именами Феллини и Висконти. Потому что мое кино – это тоже способ обрести бессмертие. Перейти на ту сторону.

– На ту сторону чего? – спрашивает Бонфон. – В тюрьме я понимаю, на той стороне – воля. А здесь-то где у тебя другая сторона?

– Ну-у-у-у, – тянет Сальваторе, – в трансцендентном смысле.

Стук в дверь, радостные крики: это пришел Джузеппе. Пакетик переходит из рук в руки, мелькают красочные итальянские купюры.

Зеркальце, карточка, трубочка. Деловитое «хлюп-хлюп».

– Ладно, – говорит Бонфон, – у меня есть идея. Пошлите эту Софи, у нее с английским все хорошо.

– Вы что, с ума сошли? – говорит Сальваторе. – Она же шпион! Мы от нее должны скрываться!

– Никакой она не шпион, – отвечает Бонфон. – Я за ней понаблюдал пару дней. Настоящая американская студентка, без мозгов и с могучим сексуальным темпераментом.

– А что она тогда здесь делает? – спрашивает Сальваторе.

– Что сказала, то и делает. Хочет в кино сняться. Статью для университетской газеты написать. Потрахаться, пока молодая. Что еще?

Вот они, настоящие ценности. А то заладили – «на ту сторону, на ту сторону».

Одно слово – идиоты.

Они сидят в каком-то римском кафе (редкий случай в этом городе, думает София, на столе не рассыпан кокаин), две женщины, почти сверстницы: высокая крашенная в блондинку американка и беременная русская, огромный живот, не гигантский, конечно, но вполне себе огромный. Софи хочет спросить про срок, но не решается.

– Я пыталась объяснить, – говорит русская, – но этот Лоренцо… его английский не очень хорош. Я не хочу играть эту вашу голливудскую актрису…

У русской тоже не слишком хорошо с английским – школьная грамматика, ужасное произношение. Ну, хотя бы не тараторит как все итальянцы.

– Ну, это все-таки не совсем Шэрон Тейт, – говорит София. – Это, ну, такой оммаж… такое творческое переосмысление…

Трудно говорить: совершенно непонятно, знает ли русская слово «переосмысление». Может, у них в России вообще нет такого понятия.

– Давайте я попробую объяснять. Итак, шесть лет назад у меня была подруга… это было в Советском Союзе… У меня была подруга, у меня и моего старшего брата. Мы дружили все вместе… Она была беременная, и ее зарезали.

– Ох, мне так жаль! – восклицает София.

Ей в самом деле жаль эту девушку. Каково это – жить за железным занавесом всю жизнь? Террор, аресты, всюду шпионы кей-джи-би. Убийства беременных.

Ужас.

– Был один мальчик, один молодой человек. Он был влюблен в нее, в эту девушку. И все решили, что это он убил ее. Он последний видел ее живой, первый нашел ее труп. И он кричал, что он виноват. Он имел в виду, что он ушел и оставил ее дома одну, но она просила его не делать так. Но полиция решила, что он говорит, что виноват в убийстве. Я понятно объясняю?

София кивает:

– Да, да, понятно. И полиция арестовала этого человека? Его отправили в лагерь в Сибирь, хотя он был невиновен?

– Нет, в последний момент поймали настоящего убийцу. Какой-то психопат.

– Серийный убийца, – понимающе кивает София.

– Да, как в сериале. Он в пригороде Москвы влезал в летние дома, в дачи, грабил и убивал. Советские газеты никогда не пишут о таком, так что никто не знал. Это очень хорошо, что его поймали. Олег очень удачлив.

– И вы поэтому не хотите? – спрашивает София. – Потому что, ну, это была ваша подруга, и до сих пор эта история…

– Ну да, – говорит русская, – именно так.

София думает, что сейчас ей не помешала бы пара дорожек кокаина. Уговорить русскую – ее последнее задание. Режиссер сказал, что если русская откажется, то всю линию про сатанистов придется вырезать и, значит, София так и не сыграет в этом фильме. Даже Лоренцо ничего не сможет тут поделать.

Лоренцо очень милый, трогательный такой, нежный. И не подумаешь, что пишет сценарии к этим жутким фильмам.

Наверное, такими и должны быть настоящие люди искусства.

– Давайте я попробую еще раз объяснить, – говорит София. – Это не просто какой-нибудь банальный триллер, обычный криминальный фильм. Это – настоящее кино, искусство, такая история ХХ века, увиденная через призму насилия и террора… через изображение насилия и жестокости.

Русская кивает.

– Когда я говорю «насилие», я имею в виду и насилие над женщинами, сексуальное насилие. Проявление мужского стремления к убийству в истории как противоположность женскому стремлению к продолжению жизни.

Русская пожимает плечами:

– Я никогда не думала, что между мужчинами и женщинами такая уж большая разница. Оба они хотят любви, оба они не могут ее удержать.

«Оба они» – значит «мужчины и женщины», переводит про себя София и ужасается: черт, у них в Советской России наверняка запрещены всякий феминизм и борьба за права женщин. Как же объяснить?

– Я хочу сказать, что участие в этом фильме – дань памяти вашей покойной подруги… э-э-э… то, что вы можете сделать в ее память. В память всех женщин, с которыми такое случилось.

– Мне не надо ничего делать ради Татиной памяти. Я ее всегда помню.

Тонкие руки обхватывают огромный живот, ладони поглаживают, словно успокаивая.

– А еще, – говорит София, – это шанс лично для вас. Если вы сможете это сыграть – вы с этим расстанетесь. Это называется сублимация, это еще у Фрейда описано. Вы ведь, наверное, читали Фрейда?

– Нет, – говорит русская – у нас его не переводят. Фрейд запрещен в Советском Союзе.

Ах да, как я могла забыть. В Советской России запрещено все, что несет свободу. И Фрейд, конечно, тоже.

– Ну, я сама попробую объяснить, – неуверенно продолжает София. – Тут главная идея, что самые страшные воспоминания можно как-то выразить художественно и таким образом от них освободиться. Понимаете?

Русская кивает.

– Я не хочу освобождаться, – говорит она, – но я подумаю. У меня есть телефон Лоренцо, я позвоню, если решу.

Она протягивает тонкую руку. Замешкавшись, София пожимает худую холодную ладонь.

Русская смотрит без улыбки.

– Будете звонить, – вдруг говорит София, – просите побольше. Для ребенка. Дети очень дорого обходятся.

(перебивает)

Неудивительно, что у нее денег не было. Когда люди эмигрировали из СССР, они ничего с собой вывезти не могли. Выкручивались, как умели.

У меня есть одна знакомая, сейчас живет в Германии. Когда ее родители уезжали, ей было лет семнадцать. Она была влюблена в одного непризнанного андерграундного художника. Как положено в семнадцать лет – безумно. Никуда уезжать не хотела. Надеялась, что все сорвется.

Уже начиналась перестройка, им выдали разрешение на выезд. Художник в аэропорт не приехал. Девочка обняла напоследок остающихся в Москве подружек и следом за родителями прошла через таможню к регистрации.

Сначала вылет задержали на час. Потом еще на два. Сквозь стеклянную стену девочка стала посматривать на телефон-автомат. Спросила маму, можно ли выйти позвонить. Мама запретила.