Обещание - Ольга Романовская

— Этот не продаст — он молчун. Я тут битых два часа сижу — хоть бы слово записал! Нечего сказать, интересная работенка!

Заскрипела железная дверь, и в полосу света вошёл Маргулай.

— Ну? — нетерпеливо бросил он палачу.

— Молчит. Разрешите мне ему рёбрышки пощекотать!

— Успеешь ещё, — охладил его пыл колдун.

С сомнением осмотрев предложенный в качестве стула чурбан, на котором только что сидел писарь, Маргулай тяжело опустился на него и потребовал записи допроса обвиняемого. Быстро пробежав их глазами, он нахмурился и рявкнул:

— Это ещё что такое? Тут одни вопросы.

— Так оно и есть, господин. Допрашиваемый молчит, проявляя достойную похвал стойкость. Можете сами убедиться, допрос вёлся по всем правилам.

Он с гордостью указал на испещрённое кровоподтёками тело принца.

— Вот, это моя работа, — вытянувшись, выступил вперёд палач. — Допрос третьей степени.

— Скорее, второй, — усмехнулся Маргулай.

— Прикажите переходить к первой? — с готовностью спросил маргин.

— Нет, пожалуй, на сегодня хватит. Отвяжите его и приведите в порядок. Пусть подумает над тем, что будет отвечать завтра.

— То же, что и сегодня, — подал хриплый голос Маркус.

— Браво! — захлопал в ладоши колдун. — Молодой человек заговорил! Дайте ему воды и прикройте чем-нибудь — а то смотреть противно.

— Надеюсь, — обратился он к палачу, — членовредительством не занимались?

— Нет пока, — осклабился тот и подмигнул принцу.

Маркус почувствовал некоторое облегчение, когда его опустили на пол и дали напиться. Он пил жадно, большими глотками, раздумывая над тем, хватит ли ему сил и завтра так же стойко выдерживать все пытки.

В нём вдруг проснулось геройство и желание умереть мучеником — к сожалению, не за веру, но хотя бы за «правое дело». Перед мысленным взором уже роились картины романтического будущего: ясное утро в Джосии, плачущие девушки, увитый цветами гроб — и он, мертвенно-бледный, но с гордой улыбкой на посиневших губах и сознанием до конца выполненного долга. В прочем, посиневшие губы можно убрать — они как-то не вписываются в общую картину.

На сегодня страдания принца закончились. По приказу Маргулая ему принесли чистую одежду и, подхватив под руки, потащили не в камеру, а в комнату — предел мечтаний новоиспеченного мученика.

Маргулай не любил пыток. Вернее, он не любил смотреть, как пытают людей, зато приказы, сопряжённые с чужими страданиями, отдавал охотно.

Вернувшись к себе, колдун велел принести вина. Неприятный осадок, оставшийся после посещения «владений палача» постепенно таял, его место заняла жажда удовольствий. К его услугам были служанки, танцовщицы, охотничьи угодья — и люди, пожалуй, самое забавное из его развлечений. Маргулай не раз любил повторять, что готов часами наблюдать за глупостями людей через холодное стекло магического зеркала.

Захмелевший Маргулай развалился на кушетке — он любил комфорт, и его покои были заставлены разнообразной мягкой мебелью — и услаждал свой мутнеющий взор кружением ног танцовщиц. Он по-своему любил их, дарил серьги из золотых монет, — никчёмные безделушки, всего лишь жёлтые кругляшки — дарил десятками, но так и не заставил их полюбить себя. Они танцевали для него, эти чёрноволосые девушки с горящими, словно угли, глазами, танцевали и мечтали видеть его мёртвым.

Утомлённый мельканием стройных тел в ярких одеждах, колдун заснул. Девушки тут же остановились и вопросительно посмотрели на дворцового распорядителя.

— Что встали? — усмехнулся тот. — Танцуйте!

— Но господин спит, — робко возразила одна из танцовщиц, самая юная, ещё не понимавшая, что она всего лишь игрушка. Она была красива и нравилась дворцовому смотрителю. Все, кто танцевали здесь, прошли через его руки, были выбраны его опытным глазом и куплены у родителей в своеобразное рабство, рабство, при котором девушки формально оставались свободными.

— Всё равно танцуйте, — безразлично бросил через плечо он и, прищурившись, добавил: — А ты подойди ближе.

— Не подойду! — грозно сверкнула глазами девушка. — Для шакала будет лишь падаль.

Ему пришлось промолчать: господину тоже нравилась эта танцовщица, а смотритель давно балансировал на грани немилости. Танцовщица была слишком заносчивой, гордой, её следовало проучить плетьми, но, оставаясь наедине с Маргулаем, она умела изгибаться, как змея, мечтая о свободе, но не решаясь на открытый бунт против силы, сдерживаемая почти животным страхом.

А Маркус лежал на соломенном тюфяке и боялся пошевелиться. Тело ныло, любое движение причиняло нестерпимую боль. Вот тебе и принц! Оказывается, от физических страданий никто не застрахован.

Казалось бы, пора забыть об игре в молчанку — угрозы палачей (а, по большому счёту, Маргулая) были реальны. Интуиция подсказывала, что чудовищные эксперименты над ним только начинаются, и если он смог вытерпеть всю эту боль сегодня, это вовсе не означает, что завтра он не проговориться.

Маркус осторожно переменил положение руки — она затекла — и тихо застонал. Кровь запеклась; ткань рубашки прилипла к телу и при попытке пошевелиться натягивалась до предела, причиняя дополнительные мучения.

Наконец он принял более-менее удобное положение и задумался. О чём? О Стелле, о том, что она должна его спасти.

Честно говоря, вся его бравада перед палачами основывалась на непоколебимой вере в своё скорое освобождение, как будто не было смерти, как будто его не могли на всю жизнь сделать калекой, предать унизительной казни по надуманному обвинению, основанному на несуществующих законах. Законы… В некоторых случаях они переписываются так просто!

Он жил надеждой, стискивая зубы, терпел, мечтая потом отомстить им за всё, отомстить в трёхкратном размере. Он глубоко презирал их, своих палачей, мучителей, говоривших о нём, как о вещи (о нём, о человеке!), презирал, но вёл точный счёт всем сказанным словам, всем их движениям и помыслам.

Но пока у них была власть, а у него лишь многовековая вера человечества в непременную победу добра над злом.

На вере основано всё: общество, мечты, устремления, поступки. Вера в Спасителя, в то, что жизнь изменится, что придёт день, когда всё наконец станет на свои места, вера в безграничность своей власти и неподвластность смерти… Никто до конца не верит, что умрёт; этого не должно случиться, а если и случится, то не насовсем, умрешь не до конца — что-то ведь должно остаться, иначе…

Все эти дни Маркус жил верой и надеждой и даже на мгновение не допускал мысли о том, что они могут предать его. Почему? Потому что надежда — это жизнь, а он доверял жизни, сознательно забывая о том, что ей всегда сопутствует смерть.