Возвращение из Индии - Авраам Иегошуа

— О, ничего страшного, — сказала моя мать, хотя я и знал, что она тронута моей заботой. — Если мы говорим с Микаэлой, это то же, что мы говорим с тобой. Но как получилось, что ты до сих пор еще не там? Что с ней случилось? Это на самом деле нечто серьезное, или всего лишь ложная тревога?

— Я еще не знаю, — сказал я, скрупулезно пытаясь избегать лжи. — У нее высокая температура, но другие симптомы, похоже, отсутствуют. Все это очень похоже на вирусную инфекцию. Я очень надеюсь, что индийский гепатит не вернулся с черного хода, — и я коротко рассмеялся, заметив, что, несмотря на короткий разговор в это позднее льготное время, у меня исчезли уже две из трех единиц, оставив мне лишь одну для звонка Микаэле.

— Но зачем она звонила тебе?! — прокричала мать в трубку, и по ее голосу я почувствовал, что она в раздражении. — Где же эти все ее друзья?

— Этого я не знаю, мама. — И я попытался закончить разговор. — Она попросила меня приехать, и я поехал. Что мне оставалось делать? Отказать? Послушай, я страшно спешу. Поговорим завтра. Спокойной ночи.

Но когда я вставил карточку, чтобы позвонить Микаэле, чтобы она, говоря метафорами, как она то любила, увидела первый всполох того пламени, которое вскоре испепелит наш дом, последняя минута растворилась в дыму. Оставалась еще надежда на тех седовласых любителей симфоний, фланировавших по улицам, к которым я безо всякого стыда обратился, предлагая за любую цену откупить у них недоиспользованную телекарту,[3] вне зависимости от того, сколько единиц разговора она сохраняла. Но меня ожидала здесь и раз, и другой неудача, а далее бульвар совершенно опустел за исключением некоего молодого человека, протянувшего мне телефонный жетон, который к этому таксофону не подходил.

Внезапно я почувствовал сильнейшее искушение вообще не возвращаться к ней, даже не возвращать ключа, а просто опустить его в почтовый ящик и исчезнуть, покончив таким образом с моими невероятными фантазиями, готовыми превратиться в серьезную любовную связь, полную грядущих разочарований и боли. Могла ли женщина, подобная ей, на самом деле полюбить меня? Я спрашивал самого себя в полном отчаянии. На самом ли деле она готова была связать со мной свою жизнь? А что скажут при этом ее дети? Ее мать? Хишин? Что скажут мои родители? И что за любовь может предложить мне женщина, в которой до сих пор живет маленькая девочка, оставленная родителями в пустой и темной комнате, которая бежит на улицу, чтобы найти себе подружку, способную провести с нею ночь? Ведь только потому, что я потерял голову от любви к ней, она так вцепилась в меня. Возможно, я должен предупредить Микаэлу, что нечто плохое может проистечь вот-вот, и что смерть Лазара была не концом, а началом этой истории? Но когда я подошел к машине и открыл дверь, я почувствовал снова неопределенное возбуждение, бывшее не только следствием моей усталости после долгого рабочего дня, но главным образом влечением и тоской одинокой усталой души, рвущейся вернуться домой, в квартиру, ключ от которой был в его распоряжении, как и положено. Я взял медицинский саквояж, купленный моими родителями и подаренный мне в день получения диплома, достав его из багажника, и отправился наверх, и пока мой палец легонько нажимал на кнопку звонка, чтобы предупредить ее о моем возвращении, другая моя рука открывала дверь ключом, в то время как голова моя решала вопрос — стоило ли вообще будить ее, если за время моего отсутствия она сумела уснуть?

Но голову я ломал зря. Будить ее не было надобности. Несмотря на свою усталость, она не удержалась, чтобы не встать с постели и не отправиться под душ, после чего она поменяла свитер Лазара на черный бархатный комбинезон, натянула на озябшие ноги белые носки и вставила кусочки ваты себе в уши, и в таком виде уселась на диванчик в гостиной, чтобы выкурить сигарету, настолько погруженная в свой всегдашний страх перед одиночеством, что это походило уже на страх перед смертью. Увидев, что я вернулся, она сверкнула мне навстречу прежней своей непроизвольной улыбкой, глядя, как я ставлю саквояж на маленький и низкий журнальный столик из стекла, на котором в тот первый мой визит в этот дом была расстелена карта Индии. Но затем ее улыбка увяла, и она грустно спросила меня:

— И сколько же нужно времени, чтобы достать саквояж из машины?

Я не стал отвечать ей, ограничившись улыбкой, но мысль о том, как быстро она попала в зависимость от меня, приятно меня взволновала. И чтобы не ослабить уже связавшие нас узы, спросил, не звонила ли ей, разыскивая меня, Микаэла.

— Сюда? — изумилась она. — Она что, знает, что ты здесь?

— Конечно, — без промедления отозвался я и самым решительным голосом пояснил, что теперь, когда Лазара больше нет, исчезла и необходимость лгать кому бы то ни было на свете.

Мне показалось, что она была смущена подобным ответом, молча глядя на медицинские инструменты, которые я доставал из саквояжа. Большинство из них были совершенно новыми и сверкающими, поскольку, не имея частной практики, в своей работе в «неотложке» я пользовался больничным оборудованием. Взяв стул, я пододвинул его к диванчику и быстрым и точным движением вынул сигарету из ее пальцев — что Лазар отваживался делать далеко не всегда. Положив сигарету в пепельницу, я твердо сказал:

— Тебе не следует этого делать, — и взял ее запястье, чтобы проверить пульс, который оказался частым, но при этом менее частым, чем я ожидал, как если бы за время моего отсутствия температура упала.

Давление крови у нее было нормальным, даже немного низковатым для ее возраста: диастолическое чуть меньше восьмидесяти, а удары сердца, несколько учащенные из-за лихорадки, звучали мягко и чисто. В узком луче света от отоскопа я проверил состояние ее горла и ушей. Явных признаков инфекции я не увидел, была лишь некоторая краснота, объяснявшаяся сухостью.

— Тебе нужно выпить чего-нибудь горячего, — сказал я.

Но оказалось, что в ее электрическом чайнике что-то сломалось незадолго до моего появления. Я прервал обследование и отправился на кухню посмотреть, что случилось. Среди грязных чашек и стаканов я увидел чайник, сиротливо стоявший в стороне. Он был в полном порядке, разве что штепсель чуть-чуть отошел от розетки. Я показал ей, в чем была суть проблемы.

— И это все? — спросила она недоверчиво. — Я не могу в это поверить.

— Это все, — твердо ответил я. — Как получилось, что ты сама этого не увидела?

Но она, похоже, органически не в состоянии была увидеть что-либо. Мисс Кольби уже рассказывала мне, как она вся съеживалась при виде электроприборов, как если бы опасалась, что они нападут на нее. Но сейчас, когда красная лампочка на чайнике горела и она убедилась в незначительности «поломки», она, поверив в мои технические таланты, показала мне и тостер, который таким же образом перестал работать несколько дней тому назад, выразив надежду, что и здесь я легко разберусь с неразрешимой для нее проблемой. Что и случилось: в тостере один из винтиков ослаб, и я завернул его с помощью кухонного ножа, после чего проволочки в тостере засветились, раскалившись докрасна. И здесь, безо всякой видимой причины, поскольку электрический чайник начал весело свистеть, нарушая ночную тишину, из ее глаз внезапно хлынули слезы — разве что причиной их было осознание ею глубины новой ее зависимости, такой же, какой была ее прежняя зависимость от мужа, покинувшего этот мир, чтобы уйти в царство мертвых. Я стоял, не шевелясь и не делая попытки подойти к ней. Сочувствие к ней и ее горю удерживали меня от того, чтобы в эту минуту я прикоснулся к ней, а она медленно вернулась в гостиную и села в кресло, чтобы до конца оплакать крушение прежней жизни, ставшее для нее столь очевидным.

В кухне я приготовил две чашки чая, добавив несколько кружков печенья, найденных мною в одном из шкафчиков. Нашел я и сахарницу, а кроме того, отрезал несколько кусочков дыни, залежавшейся в холодильнике. Войдя в гостиную, я поставил поднос на стеклянный столик рядом с моим стетоскопом. Была ли она женщиной, которая нуждалась в заботе о ней все время? Я думал об этом в некоторой панике, вспоминая, как Лазар исполнял вокруг нее некий танец, и каким естественным образом принимала она его услуги — точно так же, как сейчас она принимала мои, кивая, в знак признательности, головой и поднимая чашку с чаем, который тут же начала отхлебывать с видимым удовольствием, пока я решал вопрос — была ли это уже та зависимость, о которой я мечтал и которая сделала бы невозможной ситуацию, при которой она могла бы отослать меня прочь.

— Но как же ты можешь так надолго оставлять Микаэлу? — упрекнула она меня; глаза ее были красны от недавних слез. — Она, наверное, беспокоится?

— Нет, — сказал я, — Микаэла не из тех, что беспокоятся. — И я уважительно описал независимый дух и внутреннюю безмятежность Микаэлы и то, как она воспринимает подобные ситуации. — Она не сидит и не ждет меня. Я уверен, что она давно уже спит.