Короткая память - Александр Борисович Борин

Может быть.

Всем ясно: брак совершен, великий брак. Однако сказать, кто именно виноват в нем, было уже нельзя. «Возможности для этого исчерпаны», — говорится в постановлении прокуратуры.

А точнее, наверное, сказать: упущены.

Упущены следователем Эдуардом Ивановичем Горшковым, который упорно, с самого начала, не желал видеть, замечать этот брак. Которому этот брак мешал.

Вот и получается: те, кто допустил брак на важнейших стройках Воркуты, от ответственности ушли. Счастливо ее избежали.

Преследовали по-прежнему только тех, кто этот брак ликвидировал.

«Исполнитель: Андрюшечкин»

Из письма Верховного суда Коми АССР министру угольной промышленности. «Люди, по вине которых допущен брак, в настоящее время работают на руководящих должностях... и будучи лично заинтересованными в сокрытии ранее допущенного брака, принимали все меры, чтобы брак не был вскрыт... Верховный суд предлагает вам произвести служебное расследование... и о принятых мерах информировать Верховный суд Коми АССР в месячный срок...»

Из ответа первого заместителя министра В. В. Белого Верховному суду Коми АССР: «Установлено... в период возведения объектов ЦВК имели место уточнения инженерно-геологических условий... Нет основания привлекать... в настоящее время работников, участвовавших в строительстве, к материальной и дисциплинарной ответственности...»

Письмо это подписано первым заместителем министра, однако в каждом его слове, в каждой фразе звучит сердитая интонация Вячеслава Матвеевича Редькина, уверенный тон Бориса Ивановича Андрюшечкина.

Еду в министерство угольной промышленности СССР. Спрашиваю:

— Можно узнать, кто готовил это письмо? У вас есть данные?

— У нас все есть, — объясняют мне в министерстве и достают нужную папку.

И на копии письма, подписанного первым заместителем министра, я читаю: «Исполнитель: Андрюшечкин Б. И.»

Ах, как интересно!

* * *

Обожаю читать служебные бумаги. Медленно, не торопясь. Вчитываюсь в каждое слово. Говорят, в личных письмах звучит иногда бурная драма человеческих страстей. А в служебной переписке разве не звучит? Еще как иной раз звучит. Добела бывает раскалена она, служебная бумага, страстями. Обжечься можно.

...Отвечая Верховному суду, первый заместитель министра — а на самом деле он, Борис Иванович Андрюшечкин, — спешит сообщить, что «за злоупотребление служебным положением, в результате чего государству нанесен материальный ущерб», Эвир Дмитриевич Фирсов снят с работы и исключен из партии.

Верховный суд ничего не спрашивает о Фирсове. Верховному суду известно, что Фирсов снят с работы и исключен из партии. Верховный суд полгода занимался делом Фирсова, направил его на новое расследование...

А Борис Иванович никак не может обойтись без того, чтобы опять не помянуть Фирсова. Не бросить в него лишний камень. Не пнуть его побольнее.

Зачем?

Да, конечно, делом Фирсова Борис Иванович заслонялся и продолжает заслоняться. Нет бракоделов — есть только расхитители.

Но ведь понимать должен: сейчас эта ссылка уже не уместна, никак не сработает, не ляжет в строку.

Однако Борис Иванович снова и снова возвращается к делу Фирсова.

Почему? Что его заставляет?

Когда-то, в самом начале, когда на Фирсова только поступила анонимка, у Бориса Ивановича выбор был: либо постараться отстоять Эвира Дмитриевича, сказать вслух всю правду, признать реальное положение вещей на строительстве (как потом попытается это сделать начальник «Союзшахтостроя» Н. И. Алехин), либо же смолчать, отступиться от Фирсова, отдать его на расправу.

Выбор был: либо вспомнить, как когда-то, в трудный час, он, Андрюшечкин, призывал Фирсова, просил его выручить, спасти пусковые объекты, обещал ему полную свою поддержку, уговаривал: «Потомки, Эвир Дмитриевич, тебя не забудут», либо же, наоборот, начисто это забыть, не хотеть помнить.

Выгоднее оказалось: забыть, от Фирсова отступиться.

Это не только позволяло Борису Ивановичу отрицать брак, крупные упущения в вверенном ему хозяйстве. Это вообще раскрепощало его. Во многих отношениях раскрепощало. И прежде всего освобождало Андрюшечкина от чувства благодарности к Фирсову, от сознания, что он, Борис Иванович, многим ему обязан.

Ведь если Фирсов — растратчик, преступник, то, значит, нет у него и никаких заслуг — ни перед городом Воркутой, ни перед Борисом Ивановичем Андрюшечкиным лично. И Борис Иванович может тогда забыть, не думать, не тяготиться мыслью о том, что Фирсов, своими усилиями, своей работой, спас не только город Воркуту, но и его, Бориса Ивановича, тогдашнего начальника комбината, тоже избавил от очень крупной, серьезной ответственности: за разрушение котельной, за возможные человеческие жертвы, за новую долгую зиму в городе без тепла.

Вот и получалось, что Борису Ивановичу по всем статьям была нужна, выгодна короткая память.

Чем короче, тем лучше.

Какая все-таки это удобная штука, наша короткая память! От каких только лишних чувств и забот она не освобождает нас. От стыда перед теми, кого мы предали, например. От сострадания к тем, кто из-за нас мучается. От элементарной порядочности, наконец.

«Фирсов снят с работы, исключен из партии», — торопится сообщить Верховному суду Борис Иванович Андрюшечкин.

Ах, Борис Иванович, Борис Иванович, даже спасая себя, даже защищая свои интересы, надо хоть немножечко позаботиться о том, чтобы слишком уж не подставляться. «Все хорошо, — объясняете вы Верховному суду, — вместо меня уже наказан Фирсов. Что еще надо?»

Однако вы ведь вполне смело написали такие слова. Совершенно сознательно. Не думая вовсе о том, как они могут прозвучать и чем против вас обернуться.

Почему?

Я вам скажу.

Потому что вы привыкли, Борис Иванович, что в бюрократической переписке бумагу обычно закрывает любая бумага. Все равно о чем. Не имеет значения. Был запрос — пришел ответ. Дело закончено. Привыкли, что слова, написанные в сотнях, тысячах, десятках тысяч бумаг, не имеют иной раз никакого отношения к тому, что происходит на самом деле. Если бы все обстояло не так, иначе, если бы каждое слово в каждой официальной бумаге всегда соответствовало факту, истине, разве затянулось бы на долгие шесть лет это беспрецедентное воркутинское дело?

А коли от всего всегда можно заслониться любой бумагой, коли бумага всегда все стерпит, то и вывод отсюда: все можно, все позволено, все что угодно.

Нет, Борис Иванович, не все. Вы ошиблись. Рассказ мой — тому подтверждение.

Пресс-конференция

В середине февраля мы, корреспонденты «Литературной газеты», получили приглашение участвовать в пресс-конференции, которую проводил Генеральный прокурор СССР Александр Михайлович Рекунков.

Сообщение его было интересным, насыщенным, касалось самых важных и актуальных проблем.

Генеральный прокурор говорил об укреплении правовой