Брайтонский леденец - Грэм Грин

– Ну что ж, останемся внизу, – ответил Малыш и так непринужденно заплатил три шиллинга, как будто был здесь завсегдатаем.

Они прошли мимо столиков, где сидели девушки с яркими, отливающими металлическим блеском, волосами, с маленькими черными сумочками в руках – платные партнерши, ожидавшие приглашения. Горели цветные фонарики: зеленые, розовые и синие.

– Как здесь чудесно, – сказала Роз. – Это напоминает мне…

И пока они шли к столику, она вслух рассказывала обо всем, что напоминали ей огни, мотив, который наигрывал джаз, толпа на танцевальной площадке, пытающаяся отплясывать румбу. У нее был огромный запас немудреных воспоминаний, и когда она не жила в будущем, она жила в прошлом. Что до настоящего… Она проходила сквозь него так быстро, как только могла, убегая от одного, стремясь к другому, и поэтому говорила всегда слегка запыхавшись, и сердце ее колотилось от жажды избавления или от ожидания. "Я сунула тарелку под передник, а она и говорит: «Роз, что это вы там прячете?» А мгновение спустя она уже с глубоким восхищением устремила на Малыша свои широко раскрытые, наивные глаза, полные уважения и надежды.

– Что ты будешь пить? – спросил Малыш.

Она не знала даже названий напитков. На Нелсон-Плейс, откуда она появилась у Сноу и на Дворцовом молу, словно крот, выбравшийся из норы на дневной свет, она никогда не была знакома с мальчиком, у которого хватало бы денег, чтобы предложить ей что-нибудь выпить. Она сказала бы: «Пиво», – но у нее еще не было случая выяснить, любит ли она пиво. Мороженое за два пенса с трехколесной тележки «Эверест» – дальше этого ее представления о роскоши не простирались. Она беспомощно таращила глаза на Малыша. Он резко спросил:

– Что ты любишь? Я же не знаю, что ты любишь.

– Мороженое, – сказала она разочарованно, но заставлять его ждать дольше не могла.

– Какое мороженое?

– Обыкновенное мороженое, – ответила она. За все годы, проведенные в трущобах, «Эверест» не мог предложить ей большого выбора.

– Ванильное? – спросил официант. Она кивнула; она подумала, что это будет такое, какое ей всегда приходилось есть прежде; так оно и оказалось, только его было больше, а в остальном с таким же успехом, держа его между двумя вафлями, она могла бы сосать это мороженое возле трехколесной тележки.

– Ты покладистая девочка, – сказал Малыш. – Сколько тебе лет?

– Семнадцать, – вызывающе ответила она; по закону мужчине нельзя было встречаться с девушкой моложе семнадцати лет.

– Мне тоже семнадцать, – сказал Малыш, и серые глаза, никогда не бывшие юными, с презрением посмотрели в глаза, только сейчас начавшие кое-что узнавать. Он спросил: – Ты танцуешь?

И она смиренно ответила:

– Мне мало приходилось танцевать.

– Пустяки… – сказал Малыш. – Я не очень-то гожусь для танцев.

Он взглянул на медленно движущиеся пары, похожие на животных с двумя спинами; удовольствие, подумал он, они называют это удовольствием; его охватило чувство одиночества, ужасное сознание того, что его никто не понимает. Площадку освободили для последнего отделения ночной программы. Светлое пятно прожектора выхватило кусок пола, певца в смокинге, микрофон на длинном гибком черном стержне. Певец взял его нежно, словно это была женщина, и стал осторожно покачивать из стороны в сторону, лаская его губами, а из громкоговорителей над галереей его хриплый шепот звучал над залом, словно голос диктора, возвещающий о победе, словно официальное сообщение, объявленное после долгой проверки цензурой.

– Вот здорово, просто здорово, – сказал Малыш, поддавшись непреодолимому воздействию этого беззастенчивого рева.

Музыка мне о любви говорит,Свищет скворец возле нашей тропинки -Он мне о нашей любви говорит.Если такси загудит,Или сова закричит,Поезд метро прогрохочет средь мрака,Иль прожужжит мне пчела-работяга -Все мне о нашей любви говорит.Западный ветер у нашей тропинки,Он говорит, говорит без запинки,Он о любви говорит.И соловей, что ночами поет,И почтальон, что сигнал подает,Электросверла своим скрежетаньемИ телефоны звонков дребезжаньем -Все мне о нашей любви говорит.

Малыш смотрел на светлое пятно: «музыка», «любовь», «соловей», «почтальон» – слова эти трепетали в его мозгу, как стихи; одной рукой он ласкал склянку с серной кислотой, лежавшую у него в кармане, другой – держал руку Роз. Нечеловеческий голос завывал над галереей, а Малыш сидел молча. На этот раз он сам получил предупреждение – жизнь показывала ему склянку с серной кислотой и предупреждала: «Я испорчу тебе физиономию». Она говорила с ним языком музыки, и когда он уверял ее, что никогда больше не будет ввязываться в такие дела, у музыки наготове был ответ: «Иногда это от нас не зависит. Просто так получается».

Сторожевая залает собакаТам, возле тропки, на знаю, однако,Пес мне о нашей любви говорит.

Толпа, как по команде «смирно», стояла в шесть рядов за столиками (на площадке не хватало мест для такой массы народа). Никто не шелохнулся. Это было как торжественный гимн в день перемирия, когда король снимает свой венок победителя, все обнажают головы, а войска словно каменеют. Такая любовь, такая правда, такая музыка были понятны этим людям.

Грэйси Филдс людей смешит,В жертву целится бандит,Но любой всегда и всюдуО нашей любви говорит.

Музыка гремела под китайскими фонариками, и в розовом пятне прожектора резко выделялся певец, прижавший микрофон к своей крахмальной рубашке.

– Ты была влюблена? – спросил Малыш отрывисто и смущенно.

– Ну да, конечно, – ответила Роз.

Малыш продолжал с внезапной язвительностью:

– Ну да, конечно, ты еще неопытная. Не знаешь, что люди творят на свете. – Музыка смолкла, и в тишине он громко засмеялся. – Ты еще невинная. – Люди поворачивались на стульях и смотрели в их сторону; какая-то девица захихикала. Его пальцы ущипнули Роз за руку. – Ты еще неопытная, – повторил он. Он приводил себя в легкое чувственное бешенство, как бывало, когда он дразнил слабых ребят в городской школе. – Ты ничего не знаешь, – повторил он с презрением и вонзил ей в руку ногти.

– Ну нет, – запротестовала она. – Я многое знаю.

Малыш усмехнулся.

– Ничего ты не знаешь. – И он так ущипнул ее за руку, что ногти его почти встретились под кожей. – Хочешь, я буду твоим дружком? Будем водить с тобой компанию?

– Конечно, я очень хотела бы, – ответила она. Слезы гордости и боли защекотали ее опущенные веки. – Если тебе нравится это делать, продолжай.

Малыш отпустил ее руку.

– Не будь такой покладистой, – сказал он. – Почему мне должно это нравиться? Ты думаешь, что много понимаешь, – упрекнул он ее. Гнев жег его внутри, как раскаленные угли, а музыка снова заиграла; все удовольствие, испытанное им в прежние времена от щипков и выворачивания рук, шуток с лезвием бритвы, которым он научился позже, – что было бы во всем этом забавного, если бы жертвы не визжали? Он с бешенством проговорил: – Пойдем отсюда. Терпеть не могу этот кабак.

И Роз послушно принялась убирать в сумочку свою пудреницу и носовой платок. Что-то звякнуло у нее в сумочке.

– Что это? – спросил Малыш, и она показала ему кончик шнурка с четками.

– Ты католичка? – спросил Малыш.

– Да, – ответила Роз.

– Я тоже католик, – сказал Малыш.

Он схватил ее за руку и вытолкнул на темную улицу, где шел мелкий дождь. Он поднял воротник и побежал; вспыхнула молния, раздались раскаты грома; они перебегали от подъезда к подъезду, пока опять не оказались на набережной в одной из пустых стеклянных беседок. Здесь они были одни в эту бурную, душную ночь.

– Ну да, я даже когда-то пел в хоре, – признался Малыш и вдруг тихо запел своим ломающимся мальчишеским голосом: – «Agnus Dei qui tollis peccata mundi, dona nobis pacem».

В его голосе звучал целый потерянный мир: светлый угол под органом, запах ладана и накрахмаленных стихарей и музыка. Музыка, безразлично какая: «Agnus Dei», «прелестна на взгляд, так сладко обнять», «свищет скворец возле нашей тропинки», «credo in unum Deum», – всякая музыка волновала его, говорила ему о чем-то таком, чего он не мог понять.

– Ты ходишь к мессе? – спросил он.

– Иногда, – ответила Роз. – Это зависит от работы. Большей частью бывает так, что если я иду к мессе, то совсем не высыпаюсь.

– Мне наплевать, что ты там делаешь, – резко сказал Малыш. – Я-то не хожу к мессе.

– Но ведь ты веришь, правда? – взмолилась Роз. – Ты веришь, что Бог есть?

– Конечно, есть, – ответил Малыш. – Что еще может там быть, если не Бог? – продолжал он презрительно. – Ведь это единственное, что, возможно, имеет смысл. Эти атеисты, они ничего не знают. Конечно, есть ад, геенна огненная и вечное проклятие, – сказал он, глядя на темную бурную воду, на молнии и фонари, качающиеся над черными сваями Дворцового мола, – конечно, есть адские муки.