Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9
НА ПОРОГЕ МАТЕРИНСКОГО ДОМА
Женька вернулся к матери. Она выглядела спокойнее. Будто примирившись с бедой, она принялась готовить завтрак, но движения у нее утратили прежнюю четкость.
— Поешь, — сказала и села напротив, глядя на него угасшими глазами.
— Ничего со мной не случится. Война кончится, и я приеду…
— Шура не знает…
По радио начали передавать последние известия. Женька временно отключился от дома, но с последними словами диктора у него снова заныло в груди.
— Мне вечером, к семи…
От окраины, где жили Крыловы, до старого города, где военкомат, минут сорок ходьбы. Перед войной можно было подъехать на автобусе, а с осени прошлого года, когда многие покровцы эвакуировались на восток, автобусы больше не ходили.
— Ты не провожай…
По лицу у матери опять потекли слезы.
— Пусть будет, как всегда: ушел и пришел, только… не скоро.
Мать достала мешочек с мукой — скудный запас военных лет, — отсыпала половину и, роняя слезы, начала замешивать тесто. Хорошо, что картошкой запаслись и капусты осенью два мешка купили. Лук и огурцы тоже были — из деревни, от бабушки…
Вопреки ожиданию Шура с восторгом отнеслась к отъезду брата.
— Правда? Вот хорошо! Я ему письма писать буду! В нашем классе у всех кто-нибудь в армии или на фронте, а у нас никого.
Маленькая Шурка, какая она глупая… Но все равно хорошо, что она до сих пор не испытала горечи разлуки, тяжести одиночества. Не дать бы ей испытать это, уберечь бы ее от преждевременного повзросления…
За обедом Шура не умолкала.
— Ты на фронте будешь? Как интересно! Ты мне обо всем — обо всем напиши, я в классе рассказывать буду!
Но потом ее мысли утратили наивную восторженность.
— А когда ты уезжаешь?
— Через четыре с половиной часа.
— Уже? А лыжная прогулка? Ты же обещал!
— Сама понимаешь, теперь и мне нельзя.
— А каникулы у тебя будут? — Шура смотрела уже серьезно, начиная осознавать, что ее брат Женька действительно уезжает из дома.
— Не знаю. Если будут, то приеду.
— Я тебя встречать буду, обязательно приезжай!
«Шурка ты моя, какая ты наивная… А ведь я сказал тебе неправду: не будет у меня каникул, и когда приеду — неизвестно. Одно лишь знаю: буду писать. Это — единственное, что с уверенностью могу обещать…»
В три часа неожиданно пришел Саша. Мать непроизвольно, будто ища у него защиты от нахлынувшей на нее беды, прильнула к нему, заплакала, не стесняясь детей. Шура, оторвавшись от тетради, с недоумением взглянула на нее: «Женька-то всего-навсего уходил в армию — разве в этом случае полагалось плакать?» — говорили ее глаза.
— Ты уж посмотри за ним, Саш, он ведь…
— Посмотрю, не волнуйся.
В другое время Женька возразил бы, что не маленький, без нянек обойдется, но тут промолчал, понимая, что дело не в нем, а в матери. Ей нужна была надежда, что о нем позаботятся.
— Ты тоже уезжаешь… сегодня?
— Уезжаю, теть Кать. Мы теперь вместе: куда он, туда и я. Ну, мне пора. Пришел попрощаться.
— Как вот нам отпустить-то вас…
— Мы ведь выросли, теть Кать, вы сами нас всякими кашами кормили. Теперь наша очередь. Кончится война, вы будете отдыхать, а мы с Женей кормить вас будем! Ну, Шурок, учись хорошо. Ты уже почти взрослая, и косички с бантиком.
— Тебе не нравятся?
— Что ты! Мне очень нравятся твои косички!
— Я вам письма писать буду.
Саша осторожно поднял Шуру на руки, поцеловал в лоб, она чмокнула его в щеку и засмущалась от такой вольности.
— Ну, я пошел. За Женю не беспокойся, теть Кать, будет жив-здоров, я за ним посмотрю, а в случае чего…
— Ну довольно, не маленький! — не выдержал Женька.
На улице Саша сразу изменился, стал недоступным и строгим. Хорошо, что не видела мать…
— Жду. Не опаздывай.
* * *
Женька взглянул на ходики: еще два с половиной часа жизни дома, всего два с половиной часа.
Он собирался в путь, стараясь ничем не выдать душевное состояние.
— Мама, книга у меня библиотечная, Вальтер Скотт.
— Отнесу… — мать снимала с противня последние лепешки.
В чем он поедет? Его гардероб небогат, но выбирать все-таки можно. Есть получше, есть похуже. Получше незачем, все равно придется бросить, как только дадут красноармейскую форму. В таких случаях надевают, что оставить не жалко: старую телогрейку, поношенные брюки, разбитые сапоги… Нет, решил он наконец, пусть будет, как всегда: он поедет в своей обычной одежде и в ботинках. Пальто наденет демисезонное — март ведь, седьмое число, до тепла недолго, не замерзнет. А может быть, и обмундирование сразу дадут. На всякий случай наденет лишнюю рубашку…
Итак, с одеждой ясно. Что соберет мать — в вещмешок. Карандаш, бумагу, перочинный нож не забыть и еще ложку, кружку, полотенце, мыло, зубную щетку, порошок. Это — последнее, что некоторое время будет напоминать ему о доме.
Потом он собрал тетради и учебники, связал, положил под диван — там футбольный мяч, рыболовные принадлежности. Когда-нибудь он вернется и найдет все в целости и сохранности.
Оставалась еще тетрадь в темном переплете — его тайна. Стихи. Незрелые, конечно, опыты, но они были дороги ему, в них все-таки отражалась его непростая жизнь. Временами им овладевала необъяснимая грусть — тогда он уединялся, в мечтательной рассеянности смотрел перед собой, вслушиваясь в птичье разноголосье, в тихий шелест луговых трав, или, лежа на опушке березовой рощи за Узоровом, мысленно уносился с облаками куда-то вдаль. Ему было тепло и уютно от странной грусти, и он начинал подбирать слова, чтобы выразить свое настроение. Так появлялись его стихи, несовершенные, но искренние. Он сохранит их как воспоминания о своих мальчишеских мечтах, о светлой грусти. Когда-нибудь он перечитает их, и к нему вернется детство… Здесь и строки о его первой любви — даже в стихах он не решался громко говорить о ней. Любовь — это нечто такое, чего не выразить словами…
Он сунул тетрадь под стопку учебников. Теперь как будто все. Завершается его доармейская жизнь. Еще час, и он уйдет из родительского дома. Но он должен вернуться назад, обязан вернуться, он не мыслит себе жизни без возвращения…
* * *
— Я провожу… — мать потянулась за пальто. Женька уже стоял одетый, с вещмешком за спиной.
— И я! — встрепенулась Шура.
— Не надо, мама. Пусть
