Творцы будущих знаков - Геннадий Айги

1926

Обложка книги А. Крученых «Зудесник: Зудутные зудеса» (1922)

Камера чудес

Нелюдим, смехотвор и затворник,зарывшись в древние книги,не выезжая из комнаты,в халате,лежа на кушетке,пивными дрожжами,острым проскокомобогнал всех путешественников:вскрыл в России преисподню.

Мокроворона,штафирка,хламидник и щеголь,с казаками Бульбы,с разгульною вольницейсвершил два бедовых похода,жег королевскую шляхту,рубал кольцеусых панов.

Первач-подвижникпод видом лежебоки,лесобровым Днепром,бумерангом буквс высоким спокойствием,Пифагор гиперболы,Эдисон снов!СВЕТОНОС! —

взялпланетуна испуг!

1942–1943

Безумие игроков

От мокропогодыскрываюсь в старой трущобедухана, в подвалах вина.Отсюда, сквозь горящую дымовинукристаллы Эльбруса, —надежда яснейшая вдвойне мне видна!

Я знаю:здесь, в тяжелом сундуке,зарыты чьи-то кружева и руки,и молят о пощаде в кабаке.Но пьяные картежники сидят на них,к стенаньям глухи,у каждого четыре королязажаты в кулаке.

И я стучу о стенку кирпичом,людей зовус оружьями и вилами,чтобы сундук предсталпред нами нагишом,чтоб вырыли из душегубища безвинную!

Спасите всех,спасите светво имя жизни ранней,во имя мощных глази атомов каскадного сверканья!

1950–1953

Американская гримаса

Не страшно разве?На фоне труб и небоскребовКак будто завтрак подан —Больное сердце  В красной вазе.

14/VI — 1952

Встреча

Я пока еще не статуя Аполлона,не куцая урна из крематория,Я могу еще выпить стакан самогона,закусить в буфете ножкой Бетховена, ступней Командора.

Я не хочу встречаться с тобой совсем трезвый,преподносить выглаженные в линейку стишонки,я желаю,чтоб нам завидовали даже ирокезыи грызли с досадысвои трубки и свои печенки!..

Нас на вокзале приветствует свежий дождь —широкие, глазастые дружбы потоки!Лучшегои через сто лет не найдешь.Об этом вспомнят, вздыхая,в городах, в музеяхнаши потомки.

Так быть верным, до реквиема,богу искусства,у головокружительного барьератвоих глаз,с размаху не поддаться страшному искусув сотый и тысячный раз,

задержаться на самом краю пропастии схватить себя за рукава:— Эй! Остановите эти кости!Они хотят, напялив цилиндр,всю ночь плясать канкан!..

Неприступнои вечно сияй,песни высокойснежный Синай!

Свет сугробами на горенаперекор хмурым химерамгордякам, изуверамНЕ ПЕРЕСТАНЕТ ГОРЕТЬ!

1950–1953

Дополнения

Михаил Ларионов (1881–1964)*

Входя в перипетии раннего, российского периода жизни Михаила Ларионова, мы словно оказываемся среди пылающих углей неистовой самоотдачи его творческого дарования, — всеохватно-феерический и необузданный, — просто: огонь во плоти! — ничем неостановимый генератор новых идей и стилей, — кто, в эпоху нашего классического авангарда, был равен ему «русско-первобытной» мощью? Пожалуй, только Давид Бурлюк, которого, в 1921 году, — как раз с «ларионовской» силой, — живописал Велимир Хлебников.

Соседство этого имени напоминает мне неоднократное устное высказывание Николая Харджиева: «Ларионов для русской живописи был тем, кем для поэзии был Хлебников». Ларионов «катализировал» всех, все и вся: трансформированное воскрешение им русского лубка и «живописи» вывесок сказалось на раннем неопримитивизме Малевича; его призыв к «ассирийскому и вавилонскому» повороту усиливал «восточную» ориентацию русского футуризма; его парикмахеры и провинциальные гуляки встретятся позже у Марка Шагала; «кинетические» конструкции Ларионова, на выставке «1915 год», сопернически соседствуют с контррельефами Татлина.

Нельзя лишь «оговорочно» упоминать и о его «лучистских» произведениях. Выставка, полностью посвященная лучизму Ларионова, организованная в Цюрихе в 1987 году, впервые показала европейской общественности, что это беспредметное направление в живописи состоялось не менее основательно, чем, например, абстракционизм Василия Кандинского.

Яркий, ослепительный, броский… Это часто говорилось о Ларионове-колористе. Но его отношение к цвету, также, бывало честным — до «тусклости» (есть такой парадокс: по мере усиления духовной содержательности, произведение искусства становится, внешне, все менее «ярким»). Видение художника было гораздо точнее и тоньше чувственно-зрительной возможности современников-знатоков. Пожалуй, в этом он равен Сезанну и Матиссу, — так мне думалось во время многочасового рассматривания постоянной экспозиции в парижском Центре Помпиду (Матисс, Ларионов, — я ушел из Музея с памятью о непревзойденно-тонком колорите этих двух величайших мастеров века).

Ларионова всегда тянуло к поэзии. Ларионовские оформления книжек Хлебникова и Крученых («писанные от руки книги») похожи на некую «графическую поэзию». Вместе с Ильей Зданевичем попытался Ларионов создать и «лучистскую» поэзию, — эти «опыты» опубликованы в 1913 году в сборнике «Ослиный хвост и Мишень». Они близки к «леттрическим» стихам Василия Каменского, но кажутся менее «внятными» в силу явно дискуссионного, спешного экспериментаторства.

Замечательно сплавлял Ларионов некоторые «стихотворные записи» с колоритом и фигуративной композицией ряда его ранних картин, — эти произведения, сделанные по образцу лубков, нельзя рассматривать как «стихокартины» (подлинные «стихокартины» были у Каменского и Малевича). Примечательно, однако, что Ларионов, спустя десятилетия, записал в виде отдельного стихотворения текст, известный по гениальному его полотну «Осень».

Огромная литература существует о Ларионове до 1915 года (когда он, тяжело контуженный на фронте, уезжает в Париж). Потом он — один из героев блистательной «дягилевской эпопеи».

Начиная с 30-х годов, наступает последний, долгий и грустный период жизни художника.

В Париже, в декабре прошлого года, мне показывали кафе, куда Михаил Ларионов и Наталия Гончарова, в последнее десятилетие их совместной жизни, ходили пообедать бесплатно (по старой дружбе хозяина кафе).

«Ларионов» и «безвестность»… — какие, казалось бы, несовместимые понятия… Но это было, было — в Париже, и было — долго.

М. Ларионов. Осень счастливая (1912)

Имя Ларионов всегда казалось синонимом жизнерадостности. Я знаю о грустном Ларионове. Однако, для меня нет «двух Ларионовых», есть — одна большая судьба великого художника и человека.

За год до кончины Наталии Гончаровой, Михаил Федорович и Наталия Сергеевна обратились с письмом в Министерство культуры СССР с предложением о безвозмездной передаче советскому народу около трехсот их холстов. Ответа на это письмо не последовало. Архив, предназначенный для передачи в СССР, после смерти художников был куплен одним из музеев США.

Спокойным и мудрым, словно что-то «завещающим» предстал однажды перед моим «внутренним взором» Михаил Ларионов. Мой старый друг Троелс Андерсен, ныне директор датского Силькеборгского Музея современного искусства, рассказал мне в 1962 году о своей недавней встрече с одиноким художником (тогда только что скончалась «великая Наталия» русской живописи, «бессмертная Натали» Михаила Ларионова).

«В юности я думал, что главное в искусстве — это действовать. Я благодарен судьбе за то, что мне пришлось много болеть и много размышлять, — я понял, что главное в искусстве — это думать», — сказал Михаил Ларионов.

Публикацией в журнале неизвестных стихотворений Ларионова я обязан замечательному русскому художнику Николаю Дронникову, живущему в Париже. Судьба свела его с художницей Т. Д. Логиновой-Муравьевой, бравшей уроки у Ларионова. Однажды на столе у Мастера она заметила разрозненные листки. Вчиталась. Стихи. «Можно мне их переписать, Михаил Федорович?» «Нравится? Перепишите».