Жестокость - Сергей Сергеев-Ценский

Это - четвертый, Анишин Иван, который жил рядом с Патрашкиным и всю жизнь свою провел только в том, что с ним спорил, вздорил и ругался. Но теперь такой был час, что ругаться было нельзя.

- Зничтожить их надо завтра, поране: до сход солнца! - сказал решительно пятый, свечной староста, Матвей Кондратьич.

И все согласились:

- Конечно, завтра... А то когда же... До сход солнца!

И все замолчали.

Тускнеющие вечерние поля глядели на них в междуизбяные прозоры, их поля, но ведь вчера еще говорили им, чтобы не считали они этих полей своими... И вчера, и неделю назад, и месяц, и два, - изо дня в день... Так что хоть бы и глаза их не глядели уж на эти поля.

Но они смотрели теперь на стариков сами, - вечерние, тускнеющие, свои поля... И много было густой, как запекшаяся смола, тоски в голосе Никиты Фролова, когда он сказал вдруг:

- Загадили нам всю землю, стервецы!.. Ах, загадили, гады!.. Чем мужик жив?.. Землицей мужик жив!.. Что у него еще есть акромя? Ничего у него нету акромя!.. И тою землицу загадили!..

- Вот за то самое их в земь и закопать! - подхватил Матвей Кондратьич.

- Живьем! - добавил Анишин. - Нехай голодают, вроде, как гадюки!

Но не картинно это показалось Евлахову. Поначалу как будут засыпать их, может быть, и покричат немного эти люди, но, засыпанные, задохнутся и замолчат... и земля замолчит... Но она и так молчит... Земля молчалива... Спокон веку молчит земля.

И он сказал:

- Вот, братцы, как надоть... Выкопать такую яму, - связать их рука с рукой, нога с ногой, поставить перед ямой задом, да, стало быть, дать по ним, гадам, залоп!.. Вот и загремят они таким манером в яму... По правилам выходит так...

- Диствительно, по правилам так, - одобрил Патрашкин, но тот, который спорил с ним всю свою жизнь, Анишин Иван, подхватил живо:

- По пра-вилам!.. Нам правилов никаких не надоть... Мы их без правилов должны зничтожить, - понял?..

И всем показалось, что это - правда.

- Опять же вышел у тебя расстрел, - укорил Никита Андрея.

- Ну, а то чего же!.. Патроны чтоб тратить...

- Не гожается... Нет...

Медленно двигались они и медленно думали. Гусак гоготал одиноко и упорно на чьем-то дворе, а куры уж сели... Редеть уж начал порядок изб и темнеть небо, когда из одной избы выскочила девка Феклунька и, не разобрав из-за саманного тына стариков, с размаху уселась возле ворот, подобрав юбку, и прямо к старикам покатился от нее ручей.

- Рас-сох-лась! - строго сказал Матвей Кондратьич, а Никита Фролов, коренной здешний мужик, никуда и никогда из села не выезжавший, уткнул в этот ручей свою герлыгу и сказал разрешенно и найденно:

- Вот!.. Это оно и есть, братцы мои!..

И обвел всех кругом светлым голубым взглядом.

Застыдясь, убежала широкозадая Феклунька в избу, хлопнув истово дверью, а Никита Фролов сказал медленно:

- Вот им что надоть, - слухайте!.. Как они, собаки, над трудом нашим хресьянским, над землицей знущались, будто она не нашим потом-кровью полита, не нам предлежит, а, стало быть, им что ли-ча, то земле их, матушке, и передать живыми: вкопать их в земь по эфтих вот пор (он показал сухую свою, черную, всю из жил и провалов шею), а головы им оставить всем наружи... и бельмами своими пусть на нас лупают... И как они всю жись нашу хресьянскую обгадили, то так чтоб и их обгадить!.. Вот!..

Пожевал беззубым ртом и вновь оглядел всех ясно и найденно.

Постояли недолго старики, представив, как это выйдет, и решили:

- Та-ак!.. Это сказано дело!..

Но вспомнил еще что-то Патрашкин Пров.

- А помните, как межу нам нашу сельскую в башки вбивали?.. Сколько ж это тому, - годов шестьдесят, али помене?.. Мне тогда двенадцать годов было, за других не скажу. Положили нас, мальчишек - девчонок, на межу носом, да та-ак влили по заднице, - бра-ат!.. Ори не ори, - не поможет!.. Это затем, стало быть, чтобы помнили мы на всю жись нашу, игде эта самая межа идеть... Евсевна была тоже... Паранька... Ее Паранькой звали... Рядом со мной ее секли... Ох, и визжала ж девка!.. Ну, опосля нам конхаветов, орехов, жамков всяких, - ешь, не хочу!.. "Будете, - говорят, - межу теперь помнить, сукины коты?" - "Ну, а то, - говорим, - не иначе, как после такой бани забыть нельзя!" А они говорили распахать!.. Межи-то!.. Чтобы ни одной межи нигде... И все, чтобы обчее...

- Это ты к чему? - хотел было повздорить Анишин, но Андрей Кривой сказал:

- Ведь и я помню... И меня ведь тоже!

- Ну да, и ты был... К тому я, - всех робят на это надо скликать, - до сход солнца поднять: помнили чтоб, как в комиссарах ходить.

- Им жить, не нам... Это ты, диствительно, правильно сказал...

- Знамо, правильно... как нас учили, так чтоб и их...

И обратно к холодной пошли уже молча, но твердо, по ветхой земле, все видавшей, медленно переставляя натруженные за долгую жизнь ветхие ноги.

Канаву для казни решено было выкопать у запруды.

Была в низине за селом в глинистой прослойке запруда, в которой долго, почти все лето держалась дождевая вода. В запруде этой валялись обыкновенно свиньи, плескались гуси и утки... Но немного поодаль земля уже шла мягкая супесок. В этой-то мягкой земле около запруды и копали канаву, пока светила луна, назначенные стариками.

Дело это было нетрудное, и справились с ним за какой-нибудь час.

Копали молча и споро, по-рабочему хекая и пыхтя.

VII

Один из четырех сумрачно говорил одному из шести - рязанцу:

- Мы что ж?.. Мы - совсем ничего... Проезжали тут мимо такие, как вы, говорили: "Товарищи, гарнизуйте на месте Советскую власть!.." Ну, мы, конечно, гарнизовали...

- Вы бы им пониже поклонились, старикам своим: "Так, мол, и так, ошибочка у нас вышла, дорогие папаши, простите!.." Они бы, глядишь, и простили, - заулыбался криво рязанец.

- Не-е!.. Ку-уда!.. Так рассерчали, - стра-асть! Теперя нам то-ошна дорожка будет!

Это скулил сухорукий председатель комбеда. Он был утлый на вид парень, - верблюжьи губы, утиный нос, а голова с перехватом, как лежачая просвирка печаткой вперед, и глаза выпуклые, как у близоруких.

Теперь они были натруженно красные, эти глаза, и всё изумленно мигали.

- Видать, что не из очень ты умных, - решил, оглядев его всего, рязанец.

- Очень умных у нас игде взять?..

- Ось, слухай, - тем временем вполголоса говорил другому полтавец, - чи такi дурни у вас тут живут, що им абы сiрое, то и вовк... Шо вiн, партийный, чи шо, - от той лядачий? - и кивнул на сухорукого.

- А ты, значит, по-русскому балакать не можешь, - отозвался тот не без насмешки. - А я, видишь ли, по-хохлацки не понимаю.

- Гм... А революцию понимаешь?

- Это дело совсем особое... Потому как я сам год пять месяцев во флоте служил.

- Без году пять месяцев?.. Много!

- Так что вашего брата-хохла мы тоже знаем отлично... "Самоприделение народностей без анекси и контрибуции!.." Зна-аем!.. Уче-ены! Как зачали в семнадцатом году определяться, черноморский флот делить, - так они себе, ваши хохлы, "Кагул" забрали!.. Ну, молдаванов у нас восемьсот человек нашлось, - тем давай "Волю", - дредноут самый лучший. "Мы, - говорят, - на нем свой флаг выкинем!.." А мы тогда, - великороссы назывались, - собрались это всего-то нас девяносто человек на весь флот, - ни одного корабля нам не досталось!.. До того досада взяла! Сошли мы все на берег, анархистами себя объявили да с черным флагом по улицам пошли... А один с дурной головой так даже в море кинулся!

- Видал такого? - кивнул на него татарину полтавец и уж заискрился весь, чтобы отмочить шутку, но татарин спросил матроса:

- Вы тоже комбед?

- Нет... Ревком.

- Председатель?

- Ну да... а то кто же?.. - И довольно строго наморщил немудрый, но упрямый, четырехугольный, сектантский лоб, закусил заячью губу, поиграл тяжелой челюстью.

Плечи у него были дюжие и шея, как налитая. Одет он был в матроску и сподники - по-домашнему.

Остальные двое здешних держались вместе и лицами были схожи. Оба кудреватые, веснушчатые, мелкозубые; глаза беспокойные, мышиные. И когда они перекидывались отдельными словцами насчет комиссаров, то понять их было невозможно.

- Это там какие? - спросил сухорукого еврей. - Ваши или же чужие?

- Наши... Братья они... - Помолчавши, добавил: - Воры.

- А-а!.. За бандитизм тут сидят? - догадался еврей.

- Не-е... Это тоже комбед.

И совсем понизил голос до шепота:

- Из-за этих двух чертей и я-то сижу... Конокрады... Их сколько время в острогу держали, а как тюрьмы открыли, и они, вот они, тут! Так зачали главировать - ку-да!.. Всю правилу наизуст знают, что и как делать... Весь народ поразорили!..

- А кто же был председатель?.. Ведь вы же, товарищ?

- Во-от! Я!.. Нешь я спротив их могу!.. Когда их в острогу напратиковали во-он как!.. Я ничего не мог!.. "Отбирать у богатых все дочиста!.." Ну и отбирали... Спроти нас, конечно, все богатые вышли.

Холодная была с земляным полом, но в ней стояли нары. В углу на нарах спиной к окну лежал латыш и хрипел. Может быть, ему переломили ребро: иногда он тихо, сквозь зубы, стонал и кашлял кровью. Как наиболее сильного, его сильнее всех избили; однако был жестоко избит и студент. Кто-то ударил его по лицу таким жестким - прикладом ли, кулаком ли, твердым, как приклад, или подкованным сапогом с размаху, - что вбил ему зубы в левую часть языка. Два зуба он выплюнул, но язык сильно распух, левый глаз заплыл, говорить было мучительно.