О любви ко всему живому - Марта Кетро

Он кончает и, задыхаясь, говорит: «Вот это п…ец, вот это п…ец, вот это да», – и я, гордая, тихо улыбаюсь и думаю, что еще бы не п…ец, со мной-то, а он продолжает: «Мне только что внезапно ТАКОЕ в голову пришло…» И выкладывает очередную теорию мироустройства, а я закрываю глаза и думаю: «Ну какая же сволочь, какой мальчик!» – и продолжаю улыбаться.

Пять утра, а я не могу заснуть, потому что у меня новый мобильный телефон.

Я научила его играть самую лучшую музыку, с барабанами. А завтра мой милый скажет: «Да, да, возьми его», – и я поставлю эту фразу вместо звонка.

Я научила его показывать только красивые лица. Нажимаешь на кнопочку, а там мелькает милый в шляпе, а потом картинка с моим котом, прекраснее которого нет. А потом опять заставка с милым, держится целых тридцать секунд, и видно, какое у него усталое лицо. Ужасно люблю, когда он устает, становится отрешенным и оттого особенно нежным.

Я научила его показывать сердечки, когда звонит мой милый. Завтра он скажет «привет» таинственным тоном, а потом чуть напряженно добавит «приходи». Понятия не имею, почему у него такие интонации по телефону. Я приеду и отведу его в парк, где земля еще мокрая и червяки, наверное, еще не вылезли на солнышко, но птицы уже поют, как умеют. Я сделаю бутерброды, недавно открыла этот рецепт: идешь в супермаркет и просишь нарезать тоненько пармезана и копченой говядины, а потом складываешь их вместе и ешь, без хлеба, конечно. Мы сядем на какое-нибудь поваленное дерево (скорее всего это будет береза), а потом придется отряхивать меня от сырого мха и коры.

Я научила его будить меня сладкой, чуть хрипловатой мелодией вроде песен тридцатых годов. Я открою глаза и подумаю, что милый мой любит Лени Рифеншталь, как чудесно, что у него такой замечательный вкус. В его собственных работах среди воздуха и льда всегда присутствует нежность. Невозможно не распознать, что он любуется, даже если на картинке какая-нибудь гадость. Он умеет почти все и всех удержать на ладони, разглядывая так внимательно, что видит и тень, и отражение, и то измерение, где эта вещь или существо по-настоящему прекрасны. А ты стоишь у него на ладони и чувствуешь себя солнцем, пока он не отведет глаза. И он их никогда не отводит. Даже если посмотрит на что-нибудь другое, это не имеет значения, каждый знает, кто тут солнце. Каждый, на кого он взглянул хотя бы однажды.

Никогда не думала, что самый обычный телефон может сделать меня настолько счастливой.

После оргазма он рывком поднимает меня на ноги и, смеясь, прыгает на кровати. Мы долго пляшем голышом под «Mariachi», и в наших движениях нет ни капли сладострастия, только прыжки и хохот – это после оргазма-то.

После того как мы провели вместе два дня, некоторое время я могу по нему не скучать. Даже приятно побыть дома: читать, пылесосить, есть, разбирать настольные мини-конюшни. Отличный бесконечный день, единственная странность которого в том, что я часа четыре слушала (в наушниках!) одну-единственную песню.

«У меня из земли не растет ничего, я, наверно, вообще не любил никого».[2] У меня, кстати, тоже не растет. Когда я поселилась на первом этаже, близость земли завораживала. Купила себе лопату, тяпку и маленькие грабли, бутылочку удобрений цвета кока-колы и семена белого алисиума. Я вскопала под окном грядку размером с детскую могилку и сделала то, что должна была (с моей точки зрения), – разрыхлила, посадила, удобрила. И до конца лета наблюдала, как среди всеобщего буйства растений моя «делянка» поражает абсолютной пустотой, точь-в-точь выжженная напалмом земля среди обильных джунглей Вьетнама.

«Мне сказали: любовь – отражение слов, мне сказали: слова – это песни ослов». Я совершенно свободна и очень одинока, думала я, выбрасывая сломанные коробки от дисков и бумажки с безымянными телефонами. Что такое любовь, мысленно вопрошала я и делала паузу, которая должна была предварить небесную мудрость… пауза затягивалась… Да ничего! – находился банальный, но жизненный ответ. Иллюзии, страхи, жажда одобрения и немножечко секса. Ничего важнее чистоты помыслов и регулярного питания не существует.

«У тебя есть мечта, у меня ее нет». Я давно не мечтаю о том, что наступит нечто или некто и жизнь моя изменится, я стану востребованной и денег будет вдоволь. Раньше мне казалось, что свобода – это получать все, что хочешь, а сейчас подозреваю, что свобода в том, чтобы не хотеть.

Мне сказали, что я занимаюсь херней,но мне хочется быть исключительно мной,я не верю в героев, мне жалко себя,я, наверно, умру, никого не любя.Ты умрешь от того, что ты будешь стара.

Да, вот так, в трудах и душеспасительных мыслях, я и провела этот дивный день, вечер и часть ночи… Сломалась к четырем утра, когда оказалось, что уже некоторое время я прикасаюсь к своему лицу и вспоминаю. Как щека моя прижимается к его натовскому свитеру, огрубевшему от стирки в слишком горячей воде. Как я слегка поворачиваю голову и сквозь шерсть и хлопок вдыхаю легкий запах тела, почти неуловимый, но подкашивающий ноги вернее травы. Как я поднимаю лицо, прикрываю глаза и замираю – потому что знаю совершенно точно: сейчас мне на лоб опустятся его волосы, скользнут по щеке, а потом я почувствую губы. И еще потому, что, если этого не произойдет, я, наверное, умру. От этого я умру однажды, а вовсе не от того, что буду стара. Так что очередной побег мой не удался.

Все уже давно закончилось, а он не меняет позы, не поднимает головы – десять минут, двадцать, полчаса. Потихоньку возвращается физический дискомфорт, наш пот остыл и холодит кожу, и все искры в глазах давно угасли, и пить страшно хочется, но тут он слепо протягивает руку и проводит ладонью по моему лицу, и все взрывается.

Я наслаждаюсь своей уязвимостью. Он предлагает встретиться около метро, и я решаю, что в дом он меня не позовет и вообще собирается со мной расстаться. А он хочет всего лишь зайти в магазин.

Он говорит мне на прощание: «Я был так рад с тобой», – и я прихожу к выводу, что продолжения не будет, потому что он собирается со мной расстаться. Или – о какой-то своей девушке – «я живу с ней». А меня охватывает жар, и сердце совершенно банально останавливается, потому что он, конечно же, «собирается со мной расстаться». (Все время на этом попадаюсь: я-то иначе пользуюсь словами, и мне сразу в голову не приходит, что «был» не обязательно означает «а теперь не буду». Что человек может сказать «жить» в смысле «совокупляться», а не «жить вместе». Только когда он трижды повторил «она на нем женилась», стали закрадываться кое-какие сомнения – может, не всегда «собирается со мной расстаться»?)

Каждый раз после такой встряски хочется замедитировать, расслабиться, подышать и перестать относиться серьезно ко всякому слову, взгляду и вздоху этого невоспитанного ангела. Но только что тогда останется от любви, если не холодеть, не задыхаться, не сгорать каждый раз, когда он просто смотрит, молчит или произносит всю эту потрясающую, невозможную, косноязычную фигню?…

Мы валяемся на кровати, томясь от скуки, и я говорю ему:

– Давай играть в сексуальные игры. Например, в школьницу.

– Не хочу. Мне от настоящих школьниц отбоя нет.

– Жаааль. Ты бы так чудесно смотрелся в фартучке и с бантиком…

Небольшой компанией мы гуляли полдня. Слишком жарко, к тому же я объелась грибов (не тех, а шампиньонов), и было мне тяжело. Поддерживала только перспектива провести вечер вдвоем. Вдруг ему позвонил кто-то безымянный, и после коротких переговоров («Ты где? Это моя ветка, сейчас подъеду», – а я слушала и, как это принято, «холодела от предчувствия, несмотря на жару») он собрался уходить. Попрощался и, спускаясь в метро, посмотрел на меня… с тревогой и нежностью. Да, с тревогой и нежностью, сложно так посмотрел. «Не обидишься? Мне правда нужно. Я хочу тебя. Не расстраивайся». Не понимаю, как он это делает молча, глазами (или как я это слышу? или как я убеждаю себя, что слышу…), но одного взгляда достаточно, чтобы я и он снова оказались на одной стороне.

От этого длинного дня осталось только его лицо, которое я вспоминаю с такой тянущей и щекотной нежностью, что хочется разрезать себе живот снизу вверх и вскрыть грудь, чтобы почесать сердце.

Мне нужно найти хоть немного внутренней свободы. И завтра я уйду в леса, стану бродить одна, пугая белок. С еловой хвоей в волосах, в промокших кедах и с палкой. Возьму с собой колбасы и не вернусь дотемна.

Или в «Охотный ряд», проведать Экко, Бенеттон и дурочку Дженнифер заодно. Возьму с собой денег и не вернусь до закрытия.

Нет, завтра я поеду танцевать. Решено, надену самые обтягивающие брюки и отправлюсь вертеть задницей в «Ротонду». Под этно и босиком. Возьму с собой травы и не вернусь до утра. Да куда угодно, только бы одной. Не разговаривать, не созваниваться, не искать. И, черт бы побрал эту жизнь, не ждать. Ничего с собой не возьму и никогда не вернусь.