Дни моей жизни - Генри Хаггард

Эти птицы, столь свирепые с людьми, боятся собак. Мы потеряли двух страусов в результате ночного визита стаи диких собак. Испуганные птицы бросились бежать со всех ног и сломали себе шеи, наткнувшись на проволочное заграждение. Еще один страус погиб из-за собственной прожорливости: эти птицы заглатывают перочинные ножи и вообще все, что попадается им на глаза, а наш страус умудрился проглотить большую острую кость, она застряла у него в горле и не шла ни взад, ни вперед. Оставался только один выход — операция. Мы и произвели ее с помощью бритвы и без анестезии. Надеюсь, что мне никогда больше не придется заниматься подобным делом, — страус был очень силен и отчаянно сопротивлялся хирургическому вмешательству. Несмотря на это, мы все же вытащили кость, и птица поправилась. Представьте себе наш ужас, когда несколько недель спустя у того же страуса и в том же самом месте снова застряла Огромная кость. На сей раз мы предоставили его собственной участи, и он скоро испустил дух.

Кроме страусов у нас было несколько упряжных волов и фургонов. Мы сдавали их внаем властям и получали от этого порядочный доход. Правда, из этих поездок волы возвращались истощенными и со сбитыми ногами. Скоту тоже угрожали опасности. Как-то мы вложили несколько сотен с трудом заработанных фунтов в упряжку волов и послали их на выпас в Бушвелд44. Месяца через два мы получили сообщение от погонщика, который пас их; он утверждал, что все волы подохли, наевшись ядовитой травы, — он упорно именовал ее тюльпаном. И мы долго еще гадали, действительно ли потеряли волов именно из-за «тюльпана».

Одновременно мы занимались заготовкой сена, тогда это было новшеством в нашем округе, где скот на зиму предоставляли самому себе. Это оказалось выгодным делом, сено раскупали по высокой цене. Однажды я выручил двести пятьдесят фунтов за сено, скошенное за месяц мною самим. В жизни я ничем так не гордился, как этими деньгами, которые заработал собственными руками в поте лица.

Если бы мой английский управляющий и работники увидели бы меня теперь за таким занятием, они бы очень удивились. Когда я рассказываю об этом управляющему, он учтиво слушает меня, но я отчетливо вижу: в глубине души он уверен, что хозяин отправился странствовать в столь знакомую ему страну вымысла. Но тогда мы привезли из Англии сенокосилку — вероятно, одну из первых в тех местах. Я выбирал участок велда поровнее, запрягал в косилку трех, помнится, лошадей и ранним росистым утром приступал к работе. Мне помогал кафр. Я восседал на этой «страшной» машине и орудовал рычагами и ножами, а кафр вел лошадей. Трава росла буйная и густая, настолько густая, что было трудно заметить камни и ямы, вырытые муравьедами. Чтобы не попортить режущие кромки, камней надо было избегать, прилагая для этого отчаянные усилия, достойные Геракла. В ямы же мы нередко проваливались чуть ли не на два фута, причем мне грозило быть сброшенными прямо на ножи.

Как видите, косьба сопряжена с определенными опасностями, хотя для меня все кончилось благополучно. Собственно, косьба оказалась самой сложной частью работы. Остальное было проще. Мы соорудили гигантские грабли — их тащили два мула или лошади. С помощью этого приспособления сено, сушившееся на солнце целый день (ворошить его мы и не пытались), сгребали в огромные кучи — метать настоящие стога мы так и не научились. Затем мы покрывали их холстом или чем-нибудь в этом роде, и сено само по себе разогревалось, что придавало ему сладость. Когда оно было готово, мы его продавали. Чаще всего сено увозили комиссариатские чиновники. Видимо, качество удовлетворяло их, ибо они неизменно возвращались за новыми партиями. Впрочем, возможно, им просто негде было купить другое.

Кроме того, мы пытались сажать кукурузу, но тут нам мешали лошади и рогатый скот. По ночам они опустошали наши поля, вытаптывая и пожирая посевы.

Так мы хозяйничали на ферме Роойпойнт. Я вспоминаю о ней с удовольствием, хотя, если бы пришлось начинать сначала, не стал бы так разбрасываться. В целом мы неплохо зарабатывали, несмотря на большие расходы и убытки. Занятие сельским хозяйством в Натале требовало тогда — а может, требует и теперь — больших капиталов и постоянного личного надзора над туземцами, поскольку работать они не умеют. Впрочем, кафры, арендовавшие земли на нашей ферме, довольно быстро стали нашими друзьями.

Помню, как один из них разбил лучшее наше обеденное блюдо и принес черепки моей жене. «Я собрал и принес эти куски инкосикази, — сказал он с милой улыбкой, — потому что инкосикази умна, как все белые люди, и сумеет заставить их снова собраться воедино».

Инкосикази поглядела на него и на осколки в безмолвном негодовании. Однако, когда исчезла, казалось бесследно, часть фамильного серебра (сколько помнится, это были ложки, которые потом нашлись в мусорной куче у конюшни), когда выяснилось, что Мазуку и его друзья воспользовались нашими лучшими столовыми ножами, чтобы раскромсать разлагавшуюся тушу быка, сдохшего от легочной болезни, — она обрела дар речи. Виновные спаслись бегством от ее гнева.

Зулусы, разумеется, наградили всех нас прозвищами. Мою жену они звали словом, означающим «красивая белая бусинка с розовым глазком». Джиббс же получила титул Англике — «дряхлая старая корова, которая больше не телится». Кажется, никто, даже Стефен, не осмеливался сообщить ей неадаптированный перевод этого не слишком лестного прозвища. Я, во всяком случае, этого не сделал. Бедная Джиббс! Какие только испытания не выпали на ее долю в этой удивительной стране!

Перед отъездом из Хиллдропа мы устроили большой аукцион для распродажи нашей мебели, привезенной из Англии. Каталог хранится у меня до сих пор. Аукцион прошел весьма успешно — такая мебель была в то время редкостью в Ньюкасле. Рояль, например, который я купил из вторых рук в Англии за сорок фунтов, был продан за двести; хорошую цену дали и за другие вещи. Собравшаяся на аукцион компания завладела вином, стоявшим на веранде, и тут же выпила его за наше здоровье. Бдительный аукционист немедленно объявил, что пившие купили вино, и назвал высокую цену за дюжину.

Итак, мы наконец распрощались с Хиллдропом. Больше мы его не видели, да, верно, и не увидим, разве что во сне. Помню, как грустно мне было, когда мы ехали по пыльной дороге в Ньюкасл, и дом, к которому мы так привязались, и окружавшие его апельсиновые деревья постепенно удалялись.

Там родился мой сын, там я пережил многое из того, что формирует характер мужчины. Там я перенес самый большой позор — стыд за свою родину. Там началась и закончилась одна из глав моей жизни, богатой событиями. Было горестно расставаться с этими местами и прощаться с Мазуку, моим зулусским слугой. Бедняга при этом очень расчувствовался и подарил мне дубинку, самую дорогую, вероятно, для него вещь. Он не расставался с ней с тех пор, как стал мужчиной. Я сам не раз видел, как это тяжелое орудие из красного дерева опускалось на голову врага. Она висит у меня в холле моего дома, но где теперь Мазуку, спасший мне жизнь, когда я заблудился в велде? Живет, может быть, в каком-нибудь краале и время от времени вспоминает Инданду, которому служил когда-то. И, может быть, до его ушей дошли хоть смутные слухи о дальнейших деяниях Инданды. Если это так и мне доведется вновь побывать в Африке, он непременно явится ко мне, в этом я не сомневаюсь ни на минуту. Выйдя из гостиницы, я увижу седовласого мужчину, сидящего на корточках у дороги. Он встанет, поднимет руку, приветствуя меня, и скажет: «Инкоси Инданда, ты здесь. И я здесь тоже, пришел, чтобы служить тебе».