Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк» - Виктор Карпенко

– Допусти, князь, пред светлы очи свои человека с важным делом.

– Что за человек? – поднял брови князь.

– Да так, малый человечишко, ведчик губной избы.

– Зови. Где он у тебя?

– Не след ему перед людишками глянуться, человечек полезный для тебя, князь. Может, где в горенке…

– Веди, – приказал князь и, тяжело приподнявшись, направился в дом.

Ведчика губной избы Шмоньку Сухова староста ввел через черное крыльцо в маленькую горенку об одно окно и оставил там одного. Впервые Шмонька был в воеводском тереме и немало подивился убранству горенки: в углу стоял дубовый резной стол, покрытый темно-красной золотой ниткой парчовой скатертью; на столе стояло два серебряных шандала на три свечи, черного камня ларец и заморского стекла кубок; возле окна – стольцы, обитые розовым атласом; на стене накрест висели две турские сабли.

Шмонька подошел к столу и осторожно потрогал скатерть.

– Хороша! – глаза у него жадно загорелись. – Себе бы в избу такую!

Послышался скрип половиц, дверь в горенку отворилась, и вошел князь, за ним – Семен.

Князь Леонтий оглядел ведчика: невзрачный мужичок в серой рубахе, подпоясанной веревкой, такие же грязно-серые штаны, ноги босы, волосы нечесаны, низкий морщинистый лоб, лицо красно, глаза испуганно бегают по сторонам. Не глянулся мужик князю.

– Говори, что за дело, – приказал он.

Ведчик вытащил из-за пазухи грязную тряпицу и протянул князю.

– На дыбу хочешь, холоп? – закричал князь. – Чего суешь гниль в руки!

Шмонька Сухов упал на коляни, затрясся телом.

– Чего привел холопа? – повернулся князь к старосте Семену. – Юродствовать вздумал?

Староста подошел к Сухову, вырвал из рук тряпицу и, замахнувшись на него, зашипел:

– Сгинь, гнида, смердит.

Ведчика как ветром сдуло из горницы.

– Прости ты его, князь, не учен речи гладко вести, дозволь уж мне о деле поведать том.

Шайсупов разрешающе кивнул головой.

– Шмонька Сухов нашел тряпицу на калиточке висемшей, зацепился кто-то рубахой и вырвал клок. А клок-то знатный: черен и кровица на нем. И статься, выбросил бы он тряпицу ту, кабы не висела она на потайной калиточке, а калиточка та в Николаевский монастырь ведет. Вот где тюремных сидельцев искать надобно, – заключил Семен.

– Может статься, и так, – согласился князь. – Везде искали разбойных, а вот храмы Божьи минули.

– Прикажешь наведаться в монастырь? – склонил голову староста.

– Сам поеду. Упреди Степаниду, чтоб встречала, да пошли за Захаркой Пестрым.

Князь Леонтий заходил по горенке, потирая руки.

– Васька Щелычев поймал да упустил разбойных, а от меня им не уйти, не таков я человек, чтобы выгоды не усмотреть.

Кровь ударила в лицо. Он подошел к столу, вытащил из ларца зеркало в серебряном окладе и, глянув в него, остался доволен своим отражением.

– Лицом не вышел, зато умен, – похвалил себя князь.

3

Слух о побеге тюремных сидельцев донесся до глухих монастырских стен.

Мать игуменья, догадавшись, что за демоны посещали этой ночью святую обитель, приказала позвать Алёну. Та явилась, тихая и смиренная.

Степанида с особой пристальностью оглядела молодую монахиню: ладная блудница-то, отметила про себя игуменья.

– Помнишь ли ты заповеди христовы, дочь моя? – обратилась игуменья к Алёне. – Крепка ли в вере к Богу?

– Бог в сердце моем, матушка, и на устах.

– Хорошо, – одобрила игуменья. – Тогда ответствуй, нет ли соблазна в помыслах твоих, не тянется ли сердце твое в мир?

Алёна, не в силах скрыть правду, тихо ответила:

– Да, матушка. Непокойно мне. Гнетет мою душу грех тяжкий.

– А ты покайся.

Подойдя к Алёне, игуменья взяла ее за руку и подвела к лавке.

– Сядь. Говори, я приму твой грех.

Алёна заволновалась: грудь ее высоко вздымалась, щеки пылали; глаза, красные от бессонно проведенной ночи и припухшие от слез, лихорадочно блестели.

– Замыслила я, матушка, о греховном, о земном.

Ласково поглаживая дрожащую от волнения руку молодой монахини, игуменья успокоила:

– Грех тот терпим. Постом и трудом смиряй плоть свою, а мысли греховные изгоняй святой молитвою, – и, помолчав, добавила: – Скажи, дочь моя, дошла ли ты токмо в помыслах своих до греха или свершила грехопадение?

Алёна вся вспыхнула до корней волос.

– Как можно, матушка!

– Охолонь, сгоришь ненароком.

Игуменья встала.

– А кто он таков молодец, что забыла ты долг свой перед Господом? – спросила она и впилась глазами в Алёну.

– Не ведаю, матушка, – тихо ответила та.

– Врешь! – вскричала мать Степанида. – Душу свою дьяволу продала! Антихристов, душегубов в монастырь привела, где прячешь разбойных, говори?!

Алёна поняла, что тайна ее раскрыта и не будет ей пощады.

– Сгною в цепях, света белого не взвидишь, – бесновалась мать Степанида. – Сгинешь в мешке каменном!

Наконец обессилев от злобы и крика, она упала в стоящее возле окна кресло.

– Настя! – позвала игуменья. – Настька, чертова девка!

В комнату вбежала послушница, бледная и растерянная.

– Подслушиваешь, мерзавка!

– Не можно, матушка, – дрожа как осиновый лист на ветру, ответила девушка.

– Позови сестру Арину и сестру Ефросинью, – приказала игуменья.

Послушница убежала и вскоре вернулась с двумя монахинями. Те, склонивши головы, замерли возле двери.

– Отведите ее в келью, – показала она на Алёну. – Глаз с нее не спускайте, взыщу, ежели что!

Монахини молча поклонились и так же молча, взяв Алёну под руки, увели.

По приказу игуменьи монахини монастыря были собраны на внутреннем дворе. Тихо перешептываясь, они гадали, для чего собрали их всех вместе в неурочный час. Но вот на дворе появился сторож монастырский, немой Петр. В одной руке он нес лавку, а в другой – охапку розог. Поставив лавку на середину двора, он принялся отбирать прутья покрепче.

Вскоре появилась мрачная процессия, приведшая монахинь в смятение. Впереди ковыляла, опираясь на палку, ключница Фимка. За ней две монахини в черном вели под руки Алёну в нижней белой рубахе, простоволосую и босую.

Игуменья, подойдя к Алёне, тихо спросила:

– Не вспомнила еще, где разбойные?

– Нет их в монастыре, – так же тихо ответила Алёна.

– Знаю я это, подземным ходом ушли. Не про тех вопрошаю.

– Других не ведаю, – ответила Алёна и отвернулась.

– Ну, смотри! Надумаешь каяться, знак подашь.

Мать Степанида отошла от Алёны, подняв правую руку вверх, призвала монахинь ко вниманию.

– Дочери и сестры мои! – с печалью в голосе произнесла она. – Грех великий на монастырь наш пал, и виновница тому сестра Алёна. И в грехе том упорна она, ибо каяться не желает и в прощенье Господа нашего ей нужды нет. А посему телесно наказана она будет и на цепь посажена.

Подивились сестры во христе строгости наказания. Давно уже не помнили они, чтоб за провинность какую на цепь сажали. «Знать тяжкий грех совершен: или супротив веры, или супротив государя светлейшего», – решили они.

Мать Степанида подала знак, и монахини подвели Алёну к лавке. Она легла не противясь. Привратник замычал, показав Алёне, чтобы та вытянула руки, а затем ловко и быстро привязал руки и ноги к лавке. Взяв в руки лозу, он резко взмахнут рукой. Пруток со свистом рассек воздух.

Мать Степанида вновь подошла к Алёне и, наклонившись, поглядела ей в глаза, надеясь увидеть страх, но лицо молодой монахини было на удивление спокойно и твердо.

– Кнут неси! – приказала взбешенная настоятельница привратнику.

Немой Петр принес кнут, сплетенный из полос воловьей кожи. Потрясая им, он замычал, показывая, что кнут тяжел и он может ненароком изувечить упрямицу, но мать Степанида приказала:

– По греху и наказание. Бей без жалости!

Взвизгнула плеть, и кровавая полоса проступила сквозь полотно рубахи.

– Стой! – подняла руку игуменья. – Одежонка мешает, должно.

Петр замычал, качая головой.

– Да, да. Сорви, – показала она на рубаху.

Рубаха затрещала. Увидев нагое тело, Петр наклонился и провел своей грязной корявой рукой по отливающей белизной спине.

Алёна дернулась и застонала от унижения и собственного бессилия.

«Знала бы, что дело так обернется, ушла с разбойными. И не радовалась бы ноня эта старая ведьма на муки мои глядючи», – подумала она и метнула свой полный ненависти взгляд на игуменью.

– Бей! Чего зенки пялишь! – крикнула мать Степанида привратнику.

Кнут засвистел и скоро окрасился кровью.

Алёне казалось, что каждый удар ломает ребра, рвет в клочья тело. Рот заполнился соленой липкой слюной, мешавшей дышать, но Алёна только сильнее сжала зубы.

Степанида, увлеченная истязанием, не слышала, как звала ее послушница, и только когда девушка затрясла ее руку, очнулась.

– Чего тебе? – недовольно спросила она.

Настя, дрожащая, со слезами на глазах, с трудом вымолвила: