Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Здесь они стояли в прошлом году и смотрели на горы за бухтой, солнце уже скрылось за скалами, но еще покрывало тончайшим слоем охры и сирени горную цепь на другой стороне долины. В Энгадине «кривые равнины», как любила называть горы Руфь, действовали на них менее устрашающе, чем Альпы в других местах. Руфь была уверена, что на этом месте она найдет гальку, чтобы нагрузить карманы своей шинели.

Старую армейскую шинель она носила в семидесятые годы. Шинель уже тогда насиловала ее хрупкое тело, но в то время было модным из чувства протеста носить военное обмундирование. Когда она положила шинель в чемодан, он счел это капризом и почти добрым знаком.

Она надела ее на себя, как воин доспехи, когда выходила ночью из пансионата. Под дождем шинель, должно быть, стала еще тяжелее. Прежде чем войти в воду, Руфь наполнила карманы, которых в шинели было немало, галькой, чтобы не выплыть, если ей почти бессознательно захочется оттянуть конец. Собирая в темноте камешки и заполняя ими карманы, она потратила слишком много сил. Она просто не смогла бы поднять набитую камнями тяжеленную шинель и напялить ее на себя. И как только она дошла до воды, не рухнув под ее весом? Сколько усилий пришлось ей приложить только для того, чтобы в конце концов погрузиться в глубину, отгоняя мысли об отступлении.

Карманный фонарик она выключила и оставила на берегу. Ключ от входной двери пансионата она, по всей видимости, взяла с собой. Но его так и не нашли.

Утром Зуттер проснулся около половины восьмого и увидел ее пустую кровать. Под одеялом не было и намека на тепло человеческого тела. Он мгновенно понял, что произошло. Оделся, сохраняя спокойствие, которое ему самому казалось призрачным. Спустился к телефонной кабине в вестибюле и позвонил в полицию. Дожидаясь полицейского, с которым он был знаком, Зуттер сидел на гранитных ступенях у входа в пансионат. Потом, не говоря ни слова, пошел впереди. Он знал, где искать Руфь. Едва поспевавший за ним полицейский, человек одного с Зуттером возраста, не без подозрения посматривал на то, как Зуттер безошибочно выводил его к нужному месту.

День был свеж, как новое утро мира. Чуть дальше, на озере, солнечные лучи уже лукаво заигрывали с иссиня-черными волнами. Но и здесь, у берега, куда солнце еще не добралось, в темном тюке, что лежал на дне, угадывались очертания человеческого тела.

Двое мужчин неподвижно стояли рядом и беспомощно смотрели в прозрачную, но недосягаемую глубину. Под рукой у них не было средства, чтобы вытащить из воды тело. Может ли Зуттер сходить за помощью, спросил полицейский. А сам он тем временем останется «охранять» место. Обязанности можно бы разделить и по-другому, но полицейскому положено оставаться на месте происшествия. Приходилось мириться с тем, что Зуттер не сразу найдет нужных людей. Но и смотреть дальше в эту текучую, широко раскрытую могилу ему вряд ли следовало.

Зуттер получил указания. Выслушал, кому позвонить, кого позвать. В Сильсе был врач для срочных вызовов и рыбак по фамилии Каханнес, отвечавший за спасение на водах. Зуттер запоминал фамилии, бормоча их про себя. Дойдя до пансионата, он еще мог повторить их фройляйн Баццелль. Но звонить был уже не в состоянии.

Хозяйка пансионата застыла на месте. Потом проводила гостя в свою квартиру, предложила ему стул, а сама, перейдя в соседнюю комнату, стала звонить в нужные места. Говорила она по-реторомански, но Зуттер понимал каждое слово. Лишь однажды она открыла дверь и спросила, в каком точно месте обнаружено тело. Зуттер объяснил, как заправский гид.

Именно теперь, подумал он, почему именно теперь?

— Я доктор Рукштуль, — представилась она.

Рыжеватые волосы, прическа под Жанну д’Арк, взгляд Зуттера выдержала с профессиональным недоверием. Она была непоколебимо молода, от ее хрупкой фигурки веяло, словно запахом ядрового мыла, презрением ко всему некорректному. Она выслушала его, пугливой рукой исследовала его внушавшие опасения, но вполне доступные части тела, объяснила ему его состояние, но из всего, что он рассказал ей о своем самочувствии, записала только важное с медицинской точки зрения. Когда он спросил ее о дате возможной выписки, она призналась:

— Я боюсь вас.

— Вы боитесь за меня?

— Я боюсь вас, — уточнила она, не моргнув глазом. — Вы задаете мне неправильные вопросы.

— В таком случае отвечайте лишь на те, которые считаете правильными, — сказал он.

Она даже не улыбнулась.

— Я и пытаюсь это делать.

Он обратил внимание, что в речи доктора Рукштуль слишком часто встречается слово «сделаться». У него сделался пневмоторакс. Осложнения, слава богу, пока не сделались, медицинские показатели стабильны. За последние сутки он выделил четыреста миллилитров жидкости, в которой было очень мало бактерий, но вполне приличное количество гемоцитов. Пока ткани еще ослаблены и рана не затянулась, не исключено, что у него сделается второй пневмоторакс, в худшем случае гематопневмоторакс. И если вдобавок к этому сделается еще и инфекция, то есть опасность, что с ней уже нельзя будет справиться с помощью антибиотиков.

Фрау доктор Рукштуль рассматривала простреленное легкое как некое меню, как выбор вариантов, из которых ему не рекомендовалось выбирать вредное для здоровья.

Он понимал, почему Руфь, «медик с незаконченным образованием» (сам он был юрист-международник с незаконченным высшим образованием), отказалась от услуг казенной медицины. Не из пренебрежения к научным достижениям. А потому, что у нее была потребность оставаться собой и в болезни, терпеть боль, но, по крайней мере, не считаться с условиями, при которых она могла бы рассчитывать на помощь. Она не позволила бы себе обижать врачей, допуская, чтобы они относились к страху казенной медицины перед смертью как к пустой трате времени.

«Я хочу дать этой болезни собственное имя, Зуттер. Рак — не лабораторная мышь, а мое домашнее животное. И я не верю, что это я сотворила его — ты можешь себе представить, чтобы я позволила внушить себе, будто я сама наделила себя раком? — Это в ней говорила незаживающая рана зальцбургского „самопознания“. — Рак — дело случая, Зуттер, он достался мне, как сказочному Гансу его счастье. Стоило ему избавиться от золотого самородка и точильного камня, как ему сразу стало легче. Мой рак — дело случая, как и ты, Зуттер».

Подобных объяснений в любви он не слышал больше ни от кого. Доктор Рукштуль вряд ли способна на такое. Она пообещала прислать служащую, которая отвечает за социальное положение пациентов. Быть может, хоть та подскажет, что делать с кошкой, домашним животным Руфи. Руфь кормила ее, как и свой рак.

Демоны появлялись незадолго до наступления полночи и, оседлав, терзали Руфь, жену Зуттера.

Как и каждый вечер, он читал ей сказку, а то и три, четыре, пока она не засыпала в кресле. Но он продолжал читать, боясь, что наступившая тишина разбудит ее. Под конец он читал только глазами. Чтобы «легкий сказочный сон», как называла Руфь свое дремотное состояние, возымел свое действие, Зуттер не должен был отрывать глаза от книги. Но до «глубокого сказочного сна» дело доходило все реже, так как к полуночи появлялись демоны. Зуттеру не позволялось дожидаться наступления мучительных болей вблизи Руфи.

— Когда я сплю, оставь меня там, где я заснула, и уходи. Пожалуйста, иди ложись, а я тем временем что-нибудь себе приготовлю. Управлюсь — и приду к тебе.

Она приходила в два, три, нередко в четыре часа ночи, а иногда не приходила совсем. Приду еще разок — и больше никогда. В такие ночи она дожидалась восхода солнца в кресле, даже в дождливые дни. Она принимала какие-то гомеопатические капли, которые выписывала из Антверпена. Но если ночные кошмары наваливались на нее, когда она готовила свое снадобье, рядом с ней не было места никому. Брошенный ею на произвол судьбы, Зуттер чувствовал себя бесконечно одиноким, его лихорадило от неразделенной и кощунственной сиротливости. Если же он засыпал, то потом стыдился еще больше. Ему запрещено было стыдиться, и все же из всех злых духов, которые пробирались к нему из запертой на ключ кухни, этот стыд был самым милостивым. А не пободрствовать ли вам часок со мной? Нет, сатана, нельзя. Бессонных ночей не бывает, это выдумки, утверждала Руфь, каждой ночью удается прикорнуть, только мы не любим об этом вспоминать.

Когда она тихонько пробиралась в супружескую кровать, он сразу же просыпался и прислушивался к ее дыханию, которого, должно быть, потому не было слышно, что она тоже пыталась угадать, спит ли он. И было неясно, берегут ли они друг друга среди ночи или предают. Если Руфь слишком долго сдерживала дыхание, он знал: боль не прошла. Демон забрался вместе с ней под одеяло и продолжал терзать ее. Тогда Зуттер старался, чтобы из него не вырвался звук, похожий на стон.