Победа - Джозеф Конрад

Вскоре расхаживавший поблизости Шомберг присоединился к компании у соседнего столика.

— Такие люди, как этот швед, господа, представляют собою общественную опасность, — начал он, — я помню его уже несколько лет. Оставим в стороне его шпионскую деятельность. Да, да, разве он сам не говорил, что находится в поисках необычайных фактов? Что же это такое, если не шпионство? Он пыслеживал дела всех решительно. А капитана Моррисона, на которого он наложил руку, он выжал как апельсин, до последней капли, и погнал его умирать в Европу. Всем известно, что у капитана Моррисона были слабые легкие. Он его сначала ограбил, а потом убил! Я не боюсь слов. После этого он придумал то жульничество с тропическим углем. Вы знаете, что тут получилось. Наконец, набив карман чужими деньгами, он похищает бедную женщину из оркестра, который играет в публичном зале для увеселения моих гостей, и отправляется жить, словно владетельный князь, на остров, где никто не может до него добраться. Какая дура эта девчонка! Прямо противно! Тьфу!..

Он сплюнул; злоба душила его, у него, без сомнения, были галлюцинации. Он вскочил со стула и бросился вон, быть может, с целью убежать от них. Он пошел в залу, в которой восседала госпожа Шомберг. Вид этой особы никоим образом не мог служить облегчением от терзавших ею мук.

Дэвидсон не считал необходимым защищать Гейста. Его метод заключался в том, чтобы вступать по воле случая в разговоры то с тем, то с другим, не проявляя особой осведомленности в данном деле; таким образом он рассчитывал больше узнать. Была ли девушка и на самом деле чем-то выдающимся? Была ли она красива? По всей вероятности, красота ее не была особенно замечательной, так как не привлекла особого внимания. Она была молода — в этом все сходились. Англичанин, приказчик фирмы Тесман, припоминал, что у нее был желтоватый цвет кожи. Это был почтенный и в высшей степени приличный человек. Он не принадлежал к тем, кто посещает подобных особ. Большинство этих женщин было довольно потрепано. Шомберг поселил их в том, что он называл «павильоном», в глубине сада, и они там усердно трудились над починкой и стиркой своих белых платьев, которые развешивали потом для просушки между деревьями, как это делают прачки. Впрочем, они и на эстраде сильно смахивали на пожилых прачек. Но молодая девушка жила в главном здании с чернобородым импресарио и стареющей, полинявшей дамой, которая играла на рояле и была, по-видимому, его женой.

Запас полученных сведений был невелик. Дэвидсон засиделся; он даже пообедал за табльдотом, чтобы собрать еще какие — нибудь указания — он покорился судьбе.

— Мне кажется, — кротко проговорил он, — что я ее еще когда-нибудь увижу.

Он, само собою, намеревался при каждом рейсе проплывать в виду Самбурана, как и прежде.

— Да, — сказал я, — я в этом уверен. Когда-нибудь Гейст снова подаст вам сигнал, и я хотел бы знать, что его к этому побудит.

Дэвидсон ничего не ответил. У него на этот счет было особое мнение и за его молчанием скрывалось множество мыслей.

Мы прекратили разговор о спутнице жизни Гейста. Прощаясь, он поделился со мной необычайным открытием.

— Странно, — проговорил он, — но я полагаю, что у Шом берга по вечерам потихоньку устраивают какую-то запрещенную игру. Я заметил людей, пробиравшихся по двое и по трое к той зале, где обычно играет музыка. Вероятно, окна особенно плот но завешены, потому что я не смог увидеть ни малейшего луча света, но я не могу допустить, чтобы эти субъекты собирались там только для того, чтобы обдумывать в темноте свои грехи.

— Странно. Все же маловероятно, чтобы Шомберг рисковал заниматься такого рода делами, — отвечал я.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Как мы уже знаем, Гейст остановился у Шомберга, не подозревая, что он ненавистен этому человеку. Когда он приехал в гостиницу, там уже некоторое время подвизалась женская группа Цанджиакомо.

Его вырвала на время из уединения необходимость урегулировать с конторой Тесман небольшой денежный вопрос. Быстро покончив с делом, Гейст оказался совершенно свободным в ожидании Дэвидсона, который должен был увезти его обратно — так как Гейст твердо решил вернуться к своей одинокой жизни. Тот, кого мы привыкли называть «очарованным», страдал от глубокого разочарования. Но виною тому были не Острова. Очарование архипелага прочно. Не легко бывает порвать очарование жизни на Островах. Гейст был разочарован в жизни вообще. Его раздражительная натура, предательски вовлеченная в действие, страдала от неудачи его предприятия; он страдал утонченно, тем страданием, которое неизвестно людям, привыкшим бороться с реальностями обыденной человеческой жизни. Его словно терзало раскаяние в напрасном отречении от своей веры; он словно стыдился противоречия собственной своей натуре; прибавьте к этому определенное и реальное угрызение совести. Он считал себя виновным в смерти Моррисона. Это было несколько нелепо: как мог он предвидеть печальные последствия холодного и сырого лета, которое ожидало беднягу Моррисона по возвращении на родину?

Нельзя сказать, чтобы Гейст обладал особенно мрачным характером, но склад его ума не допускал любви к обществу. Он проводил вечера, сидя в стороне на веранде гостиницы Шомберга. Жалобы струнных инструментов вырывались из строения в ограде, декорированного подвешенными между деревьями японскими фонариками. До его ушей долетали обрывки мотивов, преследовавшие его даже в его комнате, выходившей на другую веранду, в верхнем этаже. Назойливое повторение этих звуков с течением времени становилось утомительным. Подобно многим мечтателям, Гейст, кочевник по архипелагу, имел величайшую склонность к тишине, в которой он прожил последние годы. Острова обладают безграничным спокойствием.

Одетые темной растительностью, они покоятся в серебре и ла зури; море безмолвно соединяется с небом в кольце волшебной тишины. Их окружает какое-то улыбающееся усыпление; самые голоса их жителей нежны и сдержанны, словно они боятся на рушить какие-то благотворные чары.

Быть может, эти-то чары и околдовали Гейста в первые дни. Во всяком случае, теперь они были нарушены для него. Очарование прошло, хотя он и оставался пленником Островов. Он не имел намерения когда-нибудь их покинуть. Куда бы он направился после стольких лет? Он не знал уже ни одной живой души во всех частях света. В этом он, впрочем, только недавно отдал себе отчет, так как неудачи заставляют человека углубляться в самого себя и делать смотр своим возможностям. Как он твердо ни решил удалиться от мира, словно отшельник, он все же был неожиданно смущен этим сознанием одиночества, которое пришло к нему в час отречения. Оно причиняло ему страдание. Нет ничего мучительнее столкновения резких противоречий, которые раздирают вам ум и сердце.

Тем временем Шомберг исподтишка наблюдал за Гейстом. Имея дело с тайным предметом своей ненависти, он принимал холодные манеры лейтенанта запаса. Подталкивая некоторых посетителей локтем, он приглашал их полюбоваться, какой вид напускал на себя «этот швед».

— Я, право, не знаю, зачем он поселился в моей гостинице. Для него она недостаточно хороша. Дал бы бог, чтобы он пошел чваниться своим превосходством в другом месте. Взять хоть концерты, которые я устроил для вас, господа, чтобы сделать жизнь хоть намного веселее — вы думаете, он хоть раз соблаговолил зайти прослушать одну или две вещицы? Ничуть не бывало! Я его не со вчерашнего дня знаю. Он сидит там, в темном углу пьяццы, и обдумывает какое-нибудь новое плутовство, черт побери! Я бы охотно попросил его поискать себе другое помещение! Но в тропиках избегаешь так обращаться с белыми. Я не знаю, сколько времени он думает пробыть, но я готов прозакладывать что угодно за то, что он никогда не решится истратить пятьдесят центов, чтобы послушать немного хорошей музыки.

Охотников биться об заклад не нашлось, иначе трактирщик проиграл бы пари. Однажды вечером Гейст почувствовал себя доведенным до изнеможения обрывками резких, визгливых, въедливых мотивов, которые загоняли его в постель с плоским, как блин, матрасом и редким пологом. Он сошел под деревья, где мягкий, красноватый свет японских фонариков освещал там и сям среди полной темноты под высокими деревьями части толстых, узловатых стволов.

Гирлянда других фонариков в виде цилиндрических гармоний украшала вход в то, что широковещательное красноречие Шомберга именовало «моим концертным залом». Охваченный отчаянием Гейст поднялся на три ступеньки, откинул коленко- 1«жую занавеску и вошел.

В этой маленькой, похожей на сарай постройке из еловых носок стоял поистине оглушительный шум. Инструменты орке- | гра горланили, выли, стонали, рыдали, скрежетали, визжали какой-то веселый мотив в то время, как рояль, под руками кос- I нивой женщины с красным лицом и плотно сжатыми губами ‹ ыпал сквозь бурю скрипок град сухих, жестких звуков. На узкой эстраде — цветник белых кисейных платьев и вишневого цвета шарфов, с голыми руками, без устали пилившими по i крипкам. Цанджиакомо дирижировал. Он был в белой куртке, черном жилете и белых панталонах. Со своими длинными, спу- |анными волосами и лиловой бородой он был отвратителен. /Кара стояла ужасающая. Человек тридцать потягивали напитки Ш маленькими столиками. Совершенно подавленный этой массой звуков, Гейст упал на стул. Быстрый темп музыки, пронзительные и разнообразные взвизгиванья струн, мелькание обнаженных рук, вульгарные лица, ошалелые глаза исполнительниц — все это создавало впечатление грубости, чего-то жесткого, чувственного и отвратительного.