Позови меня трижды… - Ирина Дедюхова

— Я, понимаешь ли, сынок, не за этим кровь проливал, — хрипел он, — чтобы какой-то зажравшийся санитар мои зубы, понимаешь ли, на пропой… ну, сам понимаешь…

Вопрос с санитарами вставал ребром каждый раз после получки. Поэтому два раза в месяц Катя, когда ее еще пускали в гости к Тереховым, слушала песни ихнего папы под акомпонемент аккордеона вплоть до торжественного обещания Тереха обобрать мертвого отца.

Папа Тереха пел, в основном, военные песни. Получалось у него душевно. Особенно, когда он тянул со слезой про сожженную врагами родную хату. Катька тогда чувствовала настоятельную необходимость передушить тех врагов голыми руками, поэтому совершенно не понимала, почему Терех рядом скрипит зубами. А когда его папа кричал про набат в Бухенвальде, обращаясь к людям мира, чтобы те встали на минуту, то Катька и Терех всегда слушали эту песню стоя. И даже не потому, что Тереха-старший, не обращая внимания на стучавших в стенку соседей, между куплетами шипел на них: "Кто из вас, сволочи, не встанет, тому назавтра сидеть будет не на чем!" Что-то было в песне такое, что мешало слушать ее сидя.

В опустевшую квартиру Макаровны приходила какая-то бабка включать свет и кормить кошку. Эффект присутствия создавался ею, чтобы стервы из ихнего ЖЭКа не пустили квартирку Макаровны, в период ее длительного отсутствия в связи с переездом в другой город, в переселенческий фонд. Катя сидела теперь до садика совсем одна. После рыбалки Катю окончательно перестали выпускать из квартиры. Мама сказала папе, что их дочь не может общаться с подонками общества. Наверно, это папа Терехов был подонок, а тогда кто еще? Потому что сам Терех, по словам мамы, был урка. Ага, значит, близнецы, как и без мамы догадывалась Катя, тоже были подонками. Катька слушала радио и глядела, как пришедшая с работы мама красит губы перед зеркалом. Общалась она теперь только с плюшевым мишкой и марлевой подушкой. А у Тереховых такая кукла была! Трофейная! С калошами! Скорей бы в садик.

В садике Кате почему-то сразу не понравилось, как только из двери на нее вдохнуло особым спертым воздухом, которым насквозь пропиталось двух этажное здание, а в уши ударил истерический детский плач. На стенах были нарисованы картинки как в больнице, а мальчики в группе сидели прямо на полу и все почему-то по четыре человека. И по их раскладу Катька сразу поняла, что здесь ее будут бить. Даже девочки с обметанными простудой губами не внушали доверия. Катя очень захотела обратно к маме, но маме махнула рукой чужая тетка в белом халате, и мама сбежала. У этой тетки были такие сизые туфли со шнурочками, хотя было непонятно, как она их завязывает, складываясь огромным телом пополам. Плакать было нельзя, потому что тетка сказала: "А тем, кто у нас плачет, я укол в попу ставлю иголкой. Вот такой!"

Большая толстая нянька в разношенных тапках с обрезанными задниками крикнула другой тетеньке воспитательнице: "Савины девчонку от бабки привели, я пока с кастрюлями разберусь, да покормлю ее с ложки, а то голодной останется! Бабкины-то сами не кушают!" Но кормить с ложки Катю не потребовалось, она скушала все сама, а нянька только диву давалась, глядя, как она в обед крошит себе хлеб в суп и молча разминает его ложкой. Катя старалась поменьше обращать на себя внимание няни, она понимала, что если та ее примется кормить, то засунет в рот и морковь, и лук вареный, все то, что Катя тихонько складывала из садиковского супа в кармашек фартука.

В коллектив Катя вписалась, в принципе, без проблем, организовав всеобщие посиделки с куклами и машинками под большим столом, где кушали воспитатели и няньки. Но все-таки она проявила строптивость, отказавшись, решительно и твердо, принимать во внутрь морковные пудинги и вообще морковь в любом виде. Персонал садика счел ее пунктик на счет моркови незначительным, не зная, что на прогулке за верандой Катя всем желающим гадает на картах.

Вообще-то в Катиной группе почти все оказались подонками общества. Во-первых, они там, оказывается, все сикались, как близнецы, шнурки еще не умели завязывать, толкались. А одна девочка как-то раз так укусила Катю за щеку так, что ее только нянька с трудом оторвала. Из щеки текла кровь, мама несла плачущую Катю на плече и всю дорогу ругалась. Эта маленькая кусачая девочка была дочкой няньки из старшей группы. Эта мама ее нарочно в няньки пошла, чтобы такую дрянь в садик взяли. Мест в самой младшей группе вообще не было, и ее сунули сразу в Катину группу, чтобы потом оставить на второй год. Девочка почти не разговаривала, поэтому ей было полезно общаться со старшими, но вот всем остальным… В первый же день она перекусала всех, даже няньку. Понятно, что со временем это у нее пройдет, но ведь пока пройдет, она же всех загрызет! Мама хотела опять пойти жаловаться ко Льву Абрамовичу, но тут им встретился возвращавшийся из школы Терех.

— Здравствуйте! Теть Валь, а чо это Катька воет? — тут же поинтересовался он.

— Здравствуй, Терех! — сказала мама сквозь слезы. — Не видишь, полщеки чуть с мясом ребенку не выдрали! Дряни! Подонки общества!

Терех потоптался в раздумье, глядя им вслед. А Катя перестала плакать, хотя щека нестерпимо болела, при нем почему-то плакать было стыдно. И от того, как Терех засвистел на весь двор, еще почему-то стало страшно за маленькую кусачую девочку — нянькину дочку.

В садике у них был забор из досок. Там была дырка. Некоторые доски отодвигались, и вообще-то можно было из этого садика сбежать. Но маме бы это не понравилось, и Катя оставалась в садике, с тоской глядя на высокий забор. Иногда через забор к ним проникали чужие мальчики с соседних дворов. Они щелкали семечки за верандой, говорили нехорошие слова и громко смеялись, когда воспитательница давала детям картонные рамочки и уговаривала их поверить, что рамочки — волшебные, что через них они сразу же увидят, какой у них замечательный мир здесь, за забором. Кате было стыдно глядеть в рамочку и говорить неправду воспитательнице при тех смеющихся взрослых ребятах, тем более, что, разложив на воспиталку простенький пасьянс, Катя поняла, что скоро для нее самой мир сожмется до размеров картонной рамки. Муж ее бросит, квартиру разменяют, а воспиталке с сыном достанется комната в коммуналке с пьющими драчливыми соседями. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!

И вот на другой день, когда Катя пошла в садик с перевязанной щекой, произошли очень важные события как раз из-за этой дырки в заборе.

Чужие мальчики пробрались к ним за веранду не одни, а с раненым голубем. Катя плакала, читала им стихи, которые успела выучить, но голубя они ей не отдали. Они так и заиграли его до смерти, отдав Катьке его только похоронить в конце прогулки. Катя с девочками долго его хоронили, вырыв совочками глубокую могилку, на дно которой положили пожухлые листья. До самого обеда они надеялись, что голубь оживет, поэтому с погребением не торопились. Все плакали, даже кусачая нянькина дочка. А мальчики все смеялись, смеялись над ними до тех пор, пока через забор к ним вдруг не пролез Терех. Он сразу же начал всех бить. Всех. Катя закрыла лицо руками, потому что такой поднялся шум! Все заревели, девочки сказали, что щеку Катьке вон та девочка откусила. Катя видела через ладошки, как Терех подошел к той девочке и сказал: "Хошь, сопля, сейчас Москву покажу?" Что он сделал дальше, Катя не видела, она зажмурилась, но сопля тут же истошно завизжала.