Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В поразительном замечании, сделанном в 1908 г., Зиммель акцентировал внимание на старом образе буржуазного человека: "Во всей истории экономической деятельности чужак везде выступает как торговец, а торговец - как чужак". Примером из XIV века может служить рассказ Боккаччо о Саладине, переодевающемся в купца (in forma di mercatante). Однако около 1600 г. в Голландии, затем в Англии, а затем и в других местах вплоть до наших дней возникла новая риторика нестранности. В рево-люционном 1795 г. поэт и пахарь Роберт Бернс заявил, что "смысл, гордость и достоинство - все это выше, чем то, что есть. . . . / Человек - человек для этого". В 1820 г. в Пармском королевстве, где царила реакция, герой Стендаля, конте Моска делла Ровере, с характерной проницательностью замечает: "Сомнительно, что мания почитания [аристократов] продлится до нашего времени". В Европе менялись времена.
Со своей стороны, горожане северо-западной Европы утратили хватку уютных средневековых монополий. Взамен они получили новое достоинство новаторов и меньшую социальную дистанцию от почитаемой элиты. (Тем не менее, в Парме 1820 года буржуа все еще презирались аристократией и дворянством, а в 1839 году, когда Стендаль писал роман, еще самим Стендалем.) Буржуа стали, наконец, новыми героями первых в широком масштабе буржуазно уважаемых обществ: сначала Голландии, затем Великобритании, а потом еще с предвкушением, Соединенные Штаты. Уолт Уитмен писал в 1855 г., что в американских гражданах (слово "гражданин", конечно, не учитывало в то время женщин, негров, индейцев, иммигрантов и многих бедных белых мужчин) поражает "воздух, которым они обладают, как люди, никогда не знавшие, что такое стоять в присутствии начальства".
Новое достоинство торговли и инноваций в обычной жизни имело, разумеется, свои причины. Некоторые из них, безусловно, были экономическими и мате-риальными. Но некоторые, что не менее вероятно, были риторическими и идеальными. Например, огромная отдача от политики "положительной суммы" в Голландии могла вдохновить на правильное подражание в Англии, как это произошло в современной Индии. Тогда можно сказать, что материя двигала другую материю, интересы порождали новые интересы. Интерес элиты к финансированию кораблей и армий, безусловно, двигал политику и взгляды: посмотрите на попытки Петра I модернизировать Россию ради национальной славы (а не для того, чтобы его народ жил лучше). Но с таким же успехом можно назвать это идеальной причиной: после того как Индия стагнировала в течение четырех десятилетий после независимости, раздражающая мысль о том, что вражеский Китай быстро растет после 1978 г., наконец, стимулировала риторическую переоценку, особенно после 1991 года. Точно так же в XVII в. успехи торговой Голландии умиляли англичан, как недавние успехи инновационных Гонконга и Тайваня умиляют жителей материкового Китая и вдохновляют их на подражание.29 Цепная причинность сменяющих друг друга буржуазных переоценок аналогична причинности национализма в ответ на завоевательные национализмы, английский на французский или английский на индийский. Это тоже можно назвать либо материальным, либо идеальным.
Но Маркс ошибался, утверждая (как это обычно делали он и Энгельс), что идеологические или риторические изменения всегда отражаются на материальной экономике интересов. Не материальный, а лишь благоразумный интерес побуждал гитлеровский, сталинский или маоистский режимы убивать десятки миллионов только своего народа, а Пол Пота - треть населения Камбоджи.30 Это была идеология в век враждующих идеологий. Несомненно, сами идеи частично зависели от интересов. Но не всегда. Люди становятся консерваторами или либералами, фашистами или коммунистами не всегда из корыстных побуждений. Их готовность умереть за такие цели свидетельствует об их самоотверженности, как сказал бы экономист и философ Амартиа Сен, или об их этической сложности в отношении добра или зла, как сказал бы я.
В решающий ранний период с 1600 по 1800 год на северо-западе Европы в этом направлении действовали слова и идеи. Джоэл Мокир писал в 1990 г.: "Экономисты традиционно с опаской относились к менталитету как к фактору долгосрочного экономического развития. В [тогда] зарождающейся литературе об экономическом подъеме Запада такие факторы игнорировались или отмалчивались", как, например, в работах Джона Р. Хикса, Дугласа Норта, Роберта Пола Томаса, Эрика Джонса, Натана Розенберга и Л.Э. Бирдзелла, опубликованных до 1986 года. С тех пор экономисты, и даже некоторые из них, стали мудрее. Европейские революции, реформы, ренессансы и особенно ревальвации сделали горожан смелее и подняли их в глазах окружающих. Как сказал недавно экономист Дипак Лал, "капитализм как экономическая система [я бы назвал его "инновацией"] возник тогда, когда купец и предприниматель наконец получили социальное признание ["достоинство"] и защиту от хищничества государства ["свободу"]".33 Как сказала недавно коллега Лала по историческому факультету Калифорнийского университета Джойс Эпплби, "загадка восхождения капитализма не только экономическая, но также политическая и моральная: Как предприниматели вырвались из смирительной рубашки обычаев ["свобода"] и обрели силу ["свобода"] и уважение ["достоинство"], которые позволили им преобразовывать, а не подчиняться [больше "свободы" и новый стандарт "достоинства"] диктату своего общества?" Земли Северного моря пришли к "буржуазному достоинству", о котором я говорю в заголовке, со свободой предпринимательства. За этим последовала материальная экономика.
Глава 4.
Многие мои коллеги-социологи и даже многие коллеги-гуманисты будут склонны с этим не согласиться, и не только по поводу моего восхваления буржуазии. У них есть идея, которой они придерживаются со страстным идеализмом, что идеи об идеях ненаучны. В течение примерно столетия, с 1890 по 1980 год, идеи позитивизма, бихевиоризма и экономизма управляли социологическим шоу, и многие из старых участников шоу все еще придерживаются сценария, который мы так идеалистически заучивали вместе, будучи аспирантами. Экономисты и историки, которые считают себя совершенно свободными от какого-либо философского влияния, обычно являются рабами какого-нибудь неработающего философа науки несколько лет назад - обычно шаткого логического позитивиста почти столетней давности.
Их вера достойна восхищения. Однако, отрицая (еще до начала научного разговора) значимость слов, риторики, индивидуальности и креативности в пользу цифр, интереса, материи и только благоразумия, они идут против значительной части исторических свидетельств, не говоря уже о научных исследованиях за полвека, прошедшие со времен Томаса Куна. Противники идей как причинно-следственных связей - это те, кого современные марксисты с усмешкой называют "вульгарными" марксистами - страстно желают, чтобы их считали жесткими бихевиористами, позитивистами, материалистами, количественными, "доказательными", причем всегда,
