Летний детектив - Нина Соротокина

С этого невинного вопроса и зашел разговор о менталитете разных народов. Теплыми летними вечерами в Верхнем Стане любили потрепаться на отвлеченные темы. Левушка принимал в этом самое активное участие. Эти неторопливые, пересыпанные остротами разговоры с внезапно вспыхивающими спорами под чаек, кофеек, водочку или как сейчас, под пиво, напоминали ему давние кухонные беседы в Москве, когда он был еще ученым и не помышлял о бизнесе. Сейчас по этой части тоскливо стало. Соберешься со своими в клубе или в казино, сядут за стол. Выпивки до черта. И будут они тебе бескорыстно обсуждать чей-то менталитет? Да ни в коем случае! Каждый будет бубнить о насущном — обсуждать достоинства своей тачки. Один будет говорить, что у его «мерса» самая надежна подвеска, другой хвастаться металлическими прибамбасами на новом джипе «Тайота-Раннер», третий гордо сообщать, что он отказался к свиньям от больших машин, купил «Опель» и теперь у него нет поблем с парковкой. Тут же все хором осудят Жорика, который приобрел «Линкольн» — немыслимой длины и роскошества средство передвижения, зачем оно ему, если он не Пугачева, и не Филипп, а скромный бизнесмен по производству оконных пакетов.

Было время в Верхнем Стане, когда по вечерам на террасе надрывались от политических споров. Года два или около того назад эти разговоры вспыхивали, как порох. И даже не споры это были, а грызня, потому что отношение к политике государства базировалось не на разумных доводах, а на чисто физиологическом посыле. «Я его ненавижу! Я рожу его не переношу!» — вот и весь сказ. Находились такие, которые не могли слушать по телику последние известия. На экране то и дело появлялись «рожи», вызывающие рвотный инстинкт. Приходилось немедленно бежать из комнаты, а сосед за столом сидел и думал про страдальца: «С ума он что-ли сошел? Лицо как лицо. И политика нормальная». А потом как-то вдруг разом договорились — политические темы закрыть. Тем более, что в жизни все как-то устроилось, и лодку перестали раскачивать, и появился намек на стабильность. Оставим в покое президента, а вот менталитет каждой, отдельно взятой нации… самое то, чтобы обсудить.

Артур выступил с полным знанием вопроса. Никто толком не знал, кто он по профессии. Знали только, что он каким-то боком сотрудничает с Левиной фирмой. Здесь вечером на террасе он и распустил хвост. Артур заявил, что у нас, при нашей невычесанной свободе, когда кажется, что все что хочешь, то и делай, в общественных науках вовсе не всем можно заниматься. Материться по телевизору — пожалуйста, паскудство показывать на экране — да сколько угодно, а вот взять, например, и с научной точки зрения обсудить психологию каждой нации, не только обычаи, но и генетические способности, скажем, к математике. Вот здесь — табу. И если ты за собственные деньги напечатаешь статью на эту тему, и общество начнет ее обсуждать, то ты получишь дискуссию не на научную тему, а на политическую. И будешь ты — враг современного гуманизма.

— Начнем с древней Греции, — продолжал Артур. — Аристотель делил весь мир на эллинов и варваров. Он утверждал, что варвар самой природой — формой носа, кистями рук и прочим — предназначен был грубым завоевателем, а в результате рабом, потому что разумно мыслить он не в состоянии. А благородные эллины с их прямыми носами и высокими лбами природой предназначены для того, чтобы мыслить и руководить.

— Чушь, — сказал Сидоров-Сикрский.

— Не спорьте с Аристотелем.

— Я не Аристотелем спорю, а с расистами. Ненавижу расистов.

— Ну при чем здесь расизм?

— А как там на западе с их вычесанной свободой?

«Чуть что — начинают с Древней Греции, — подумала Марья Ивановна и пошла на кухню. — Под Древнюю Грецию всю красную рыбу сожрут! А балык я вам не дам! Обойдетесь воблой. А еще лучше было бы кильки купить».

Она вернулась в террасу с воблой, которая тут же была разобрана.

— Нет, ты мне скажи, — настаивал Левушка, — убийца понятие наследственное или приобретенное? Я помню, была теория про определенную форму черепа и все такое прочее…

Артур уже рот открыл, но его перебил Сидоров-Сикорский.

— Нет, Левушка милый, здесь все как-то не так, — сказал он, постукивая рыбиной по краю стола. — Дело не в том, что он — убийца, а в том, что по своему генетическому коду он может быть отличен от большинства людей его этноса. А потому он приобретает свою форму приспособления. Если у меня рост три метра вместо одного метра семидесяти, но, наверное, я изберу образ жизни не такой, как Петр, Иван и Михаил. Я буду в баскетбол играть или работать дядей Степой-светофором. Наверное, так же обстоит дело с убийцами…

Дальше вопросы посыпались как горох из мешка.

— А слабый характер — это генетическая штука?

— Понятие силы и слабости — вещь генетическая. Равно как и ум.

— А что такое — ум? Я думаю, что ум — инстинкт выживания рода.

— Ум — это характеристика вашего быстродействия и объем перерабатываемой информации, — сказал Артур. — Например, я как умный человек замечаю, что выпивки до черта, а закуска кончается.

— Теть Маш, нарежь колбаски, — попросил Лева. — И овощей что ли принеси.

Когда Марья Ивановна вернулась на террасу, слово держал Лев. Сколько она пробыла на кухне, минут пять, не больше, а они со своим трепом уже во-она куда ускакали!

— Мы должны уповать на теорию конвергенции. К этому придет и социалистическая система, и рыночная. Все сойдется в одной точке и человечество вплывет, если угодно, в своеобразный коммунизм. Конечная цель одна, и она вполне достижима. Когда мы придем к техническому социуму, то отпадет необходимость в сознании реальных жизненных благ, необходимых нам для выживания. Также как в Беловежской пуще зубры не понимают, откуда для них появляется холодной зимой корм, так и людям будет не обязательно знать, кто нас поит и кормит. Машины будут сами себя воспроизводить, и нас обслуживать…

— Понятно, у них будет собственная жизнь, а люди, как бы в заказнике…

Марья Ивановна тихо вышла из комнаты. Уж не до утра ли она вздумали здесь сидеть? Сейчас наша терраса — их заказник. Лева еще долго говорил.

— … У людей будет происходить своя полнокровная жизнь — любовь, искусство, все что угодно. Жизнь Адама и Евы. Откуда ушли, туда и придем.

— А войны? Не может быть, чтоб человек по природе своей не стал воевать с той же машинерией.

— Технический социум будет регулировать быт, следить, чтобы не было войн, как мы сейчас регулирует стычки между кабанами и волками. Человек сам создает своего Бога — техническую цивилизацию. Теть Маш, чайку бы сообразить… или кофейку.

Неслышными шагами на террасу пришла Марья Ивановна с огромным подносом, на котором уместились и чашки, и заварной чайник, и початый торт в круглой коробке. Лева прошипел сидящей рядом Инне:

— Помоги тетке. Она не обязана обслуживать всю эту кодлу. Она не служанка здесь.

Инна резво встала, слегка оттеснила от стола Марью Ивановну и попыталась взять у нее поднос. Та удивилась и не только не отдала, но вцепилась в ручки подноса, словно уверена была, что Инне не под силу удержать такую тяжесть. Со стороны это не было похоже на борьбу, они словно в вежливости состязались, как Манилов с Чичиковым. В конце концов, Инна одолела пенсионерку. Марья Ивановна сделала шаг назад. В этот момент и раздался в темноте громкий хлопок. Никто вначале не понял, что это был выстрел. Лева негромко ахнул и прижался к спинке кресла, держась за грудь.

— А-а-а! — закричала Марья Ивановна и кинулась к племяннику. — Я говорила. Я предупреждала!

Лева сидел белый как мел, через пальцы его, прижатые к груди, сочилась кровь, а сам он вдруг начал медленно сползать с кресла.

— В него стреляли! — взвизгнула Инна, и поднос с грохотом полетел на пол.

— Меня убили, — повторил вслед за ней Лев и потерял сознание.

11

Фельдшера Макара Ивановича, которого все в округе называли «Ветеринар», кличка у него была такая, Флор привез через час. Врача Надежду Ивановну на этот раз доставить в Верхний Стан не удалось. Вечером она праздновала свое сорокалетие и теперь находилась в полной отключке. На этом же банкете находилась в полном составе и кашинская милиция, поэтому заезжать за опером Зыкиным тоже не имело смысла.

Но если бы опер и не назюзюкался в стельку, ему все равно было не суждено попасть в эту ночь в Верхний Стан, потому что Флор о нем просто не вспомнил. Не до того было. Одно дело, когда неведомый труп в деревне нашли, и совсем другое, когда Льва ранили в левую сторону груди. Там же сердце! Врач нужен, а не мент. Фрол даже мысленно запрещал себе говорить слово «убили», хотя на первый взгляд оно так и выходило. Удивительно, если он вообще еще жив.

Левушка был не только жив, но и в сознании. Он сидел в том же кресле, прикрытый пледом. Голую грудь его стягивала повязка, через которую проступило кровавое пятно. Вид, конечно, ужасный. Не просто бледный, а серый, глаза испуганные, зрачки суженные, дрожит весь.