Река (сборник) - Радий Погодин

Истребляя столовский капустный запах, Маня обливалась цветочной водой, не жалея ее, отчего дремавшему Ваське грезились солнечный луг и большая собака.

Оноре Скворцов сидел с прямой, как доска, спиной и не снимал шинели. Во сне иногда он сводил брови к переносице и вытягивал шею так, что голова тряслась. Скулы его белели, вздувались каменными желудями.

— С выражением топора на лице, — как-то сказала Маня.

Васька хмыкнул.

— Не хмыкай — расхмыкался. На себя погляди. Колун Вогнали тебя в плаху по обушок и вытащить позабыли. Вы с этим дураком Оноре похожи, как… — Маня не объяснила как — поежилась.

Оноре Скворцов был младше Васьки. Ходил с Красным Знаменем и гвардейским значком. Он раздражал Ваську, может быть, слишком уж новеньким орденом — орденком. Но сильнее, чем раздражение, было у Васьки желание обнять Оноре, как пропавшего и вдруг объявившегося товарища.

Оноре сидел вблизи двери. Иногда ни с того ни с сего он вставал и выходил. Лицо у него в такие минуты было мертвым, цвета противогаза.

Через какое-то время он возвращался румяный. Садился как ни в чем не бывало на стул и, если не засыпал, смотрел на преподавателя вежливо и терпеливо, даже кивал легонько.

Орденок — это слово очень к нему подходило.

Васька не пошел на его похороны. И Маня пролежала дома больная.

За его гробом, вздрагивая, бежала мать, худенькая, в узком черном пальто. Отстав от нее, тесно шагали по поручению месткома и комсомольского комитета трое сконфуженных однокурсников, три случайных ангела — количество недостаточное, чтобы снять гроб с машины.

Месяц спустя Васька явился к его матери. Она говорила тихо, и все слова ее были ласковыми. Ее тонкие пугливые пальцы бежали по ковровой скатерти, сжимались в кулачок и снова бежали, янтарные глаза не видели Ваську, в них, как ископаемый мотылек, навечно застыл маленький мальчик с серебристой челкой, наделенный всеми мыслимыми талантами, которого, подчинившись тому закону, что нет пророка в своем отечестве, перегруженная литературным знанием, она, ликуя, назвала в честь французского гения, но уже вскорости, устав сердцем от заботы иностранного произношения, стала называть Феденькой.

Она была еще не стара. И нежна. И Ваське вдруг захотелось, даже в глазах защипало, чтобы она вышла замуж за вернувшегося с войны одинокого офицера.

— Если что передвинуть или дров принести, — сказал Васька. — Так что имейте в виду. Я — всегда.

Васька и Оноре старались не сталкиваться друг с другом, будто договорились об этом, и условия продиктовал Васька.

Даже в столовой они не садились за один столик. Если Оноре сидел с Маней, Васька издали кричал им: Ну и жрать — и садился поодаль. Но, встречаясь в коридоре или на лестнице без свидетелей, они с торопливой радостью кивали друг другу и улыбались. В такие минуты они были похожи на удачливых заговорщиков. И расходились они с улыбкой, молча. Васька всегда смотрел Оноре вслед, и от плеч по его спине опускался холод.

— Скажи, можно человека чувствовать спиной? — спросил он у Мани.

Маня ответила:

— А, иди ты…

И все же они сблизились на какое-то время. И сблизила их Маня Берг. Она прямо на лекции вскрыла бритвочкой вену на руке.

В тот день и лекции шли вяло, и все были вялыми после обильных праздничных винегретов. Васька сонно следил, как Маня затачивает карандаш, не по делу аккуратно, остро и длинно. Потом она бережно положила карандаш перед собой. Левая рука ее, как большая сонная рыба, неспешно повернулась широким брюхом кверху.

Бритвочка махнула по голубой жилке на локтевом сгибе. Кровь полилась. Но Маня уже вылетела из-за стола — Васька двинул ей кулаком в скулу так, что она вылетела вместе со стулом. И вот тут дремавший Оноре Скворцов рывком поставил Маню на ноги и, зажав ей вену, выволок в коридор.

Чертыхаясь, они тащили Маню но лестнице. Она не сопротивлялась. Она испугалась уже. Она была бледная и все больше бледнела.

Оноре не разжимал пальцев, между которыми прорывались быстрые струйки крови.

В медпункте наложили жгут. Вызвали скорую помощь.

Оноре и Васька улыбались бодряще. А Маня смотрела на них своими глазами-гнездышками, где проклевывались птенцы и мокрыми выбирались в мир еще более мокрый, под крупные капли дождя, под холод тяжелого неба.

— Смешно дураку, что рот на боку, — сказала Маня. Нижняя ее губа задрожала, потянулась к побелевшему кончику носа, но Маня не заплакала, а, пересилив себя, спросила густо в нос: — Ты зачем меня ударил?.. Только мерзавцы бьют девушку.

— Ты ни о чем не думай. Ты, главное, поправляйся. Весь вред для тебя через думанье, — утешил ее Васька. — Ты больше лежи.

Маня улыбнулась им вызывающей ответной улыбкой.

— Вы негодяи. Только и умеете — делать больно.

Маню увезла скорая помощь. Васька и Оноре вернулись в свою группу, а в группе уже сложилась легенда такая — мол, они с Оноре Маню не поделили, что кровь на полу из разбитого Васькой Маниного носа. Что Васька, скорее всего, садист и ему предложат покинуть курсы.

Ваську вызвали в канцелярию, где, сбиваясь и морщась от бестолковости вопрошающих, он объяснил существо дела. Вопрошающие все поняли, только так и не смогли понять, а за что же он, все-таки, Маню ударил? Порешили: испугался крови солдат — наверно, контуженый. Наверное, спит — дрожит, затащив ватное одеяло на голову.

Васька ничего растолковывать не стал, да и не смог бы. Как объяснишь, что, чиркнув бритвочкой, Маня почувствовала, что это не так уж и больно, разочаровалась до истерики и пошла было руку кромсать: На тебе На тебе А тут — На тебе Р-раз — и лезвие в сторону, и пострадавшая в медпункте. Какие могут быть разговоры? Какие тут объяснения?

Васька шел по коридору, ему тошно было от ожидания расспросов. И подскочил к Ваське абитуриент молоденький из их группы, голубенький, с большими розовыми ушами, либо Юрик, либо Алик, и сказал, задыхаясь от молодой и горячей укоризны:

— Ты Маню любишь, я знаю. Не ври и не отпирайся. А она с матросом ходит. Я сам видел. Но нельзя же так Она ведь не парень.

Васька взял абитуриента за стройную шейку, приподнял его и ударил о стену. Абитуриент сполз на пол и застыл.

Паренька было жаль. Ой как жаль…

И уже надвигались всевидящие одинокие девушки-активистки, торопились запуганные солдатскими закидонами преподавательницы. Они любили этого Юрика или Алика — он был сирота.

Повиснув на Ваське, связав ему руки своими руками, они поволокли его в канцелярию. Вернее — они мешали ему идти. Васька наступал им на ноги. Тут бы и накричать на них — мол, оставьте меня, укушу Захрипеть. Удариться головой о чьи-то неосторожные очки. Его пожалели бы — нервный шок. (Все грамотные) Одна из девушек, самая чуткая, влюбилась бы в него по гроб жизни. Тем более абитуриент Алик или Юрик ожил и, заикаясь, пытался доказать какую-то свою виноватость неокрепшим прерывистым голосом.

Густо замешенная, крепко сбитая завкурсами сидела в кресле. В крашеных волосах — блондинка. Бюст носила — девятый вал. Голос имела — крещендо. И ненасытную радость — повелевать.

— >Мы не посмотрим, что ты фронтовик Видели мы таких

Завкурсами не взяла в расчет, что он был все же контуженый.

Черные птицы с узкими, как быстрые трещины, крыльями поднялись с поверхности темных вод — Васька взял чернильницу со стола, тяжелый стеклянный куб с бронзовым колпачком.

Завкурсами вжалась в кресло и завизжала.

Васька не торопясь, что-то бормоча, указательным пальцем оттянул ее креп-жоржетовую розовую блузку за мысок выреза и вылил чернила туда. А блузка была с искусственной чайной розой. И роза эта вдруг вспыхнула на густом и подвижном фиолетовом фоне.

Фиолетовом — близком к синему.

Платье Анны Ильиничны, учительницы русского языка и литературы в школе-семилетке номер семь, было синим, бостоновым. Всегда отутюженное, с накрахмаленным воротничком и блистающими белизной манжетами. Но все в заплаточках, в аккуратных штопках. Всегда одно и то же — из года в год.

Попервости они пытались вести заплаточкам счет, путались, но вскоре привыкли и перестали их замечать.

Вот Анна Ильинична читает Пушкина в классе, где остановилось Васькино плоское солнце с растопыренными лучами. Она идет между рядами парт, и ее левая рука (книгу она держит в правой) гладит кого-то по голове, поправляет кому-то сбившийся набок галстук привычно, мягко — большая туча с теплым желанным дождем, и стриженые головы щурятся от удовольствия, вжимаются в плечи и мысли в этих головах светлеют.

Анна Ильинична читала Пушкина.

Шуршали, скребли и ломались плохо заточенные карандаши. Анна Ильинича веровала, что рисование открывает души для постижения поэзии. Класс слушал и рисовал — в основном барышень в длинных платьях и мужественных молодых людей с пистолетами.