Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

Конечно, Иволгин не был таков. Зная прошлое Гелены, он просто боялся лишний раз прикоснуться к ее сердцу. Он полагал, что раны ее можно исцелить гомеопатическими дозами. А нужен был взрыв.

Иволгин отзывчив, заботлив. Как-то они забрели в луга. Он все беспокоился, как бы она не промочила ноги, не простудилась. Советовал дома получше растереть ступни, напиться чаю с малиной… А ей хотелось, чтобы он попросту взял ее на руки и понес по топям, не отыскивая тропы… Выросшая без семьи, она не могла теперь цедить людскую теплоту по капле. Сердце способно было принять эту теплоту всю сразу, глыбой, как черемуху в Колькином ворохе… «Эх, Колька, Колька! Спасибо тебе и за радость, и за грусть, которые ты принес сегодня. Спасибо, смешной и ершистый мальчишка…»

Спать не хотелось. Гелена набросила на плечи платок, снова подошла к окну. Бледнело небо. Кусты сирени пахли предутренней сыростью. В той стороне, где текла Раскопанка, стелились туманы.

Маяк, наконец, пробил над морем сплошные пласты темени: вдали, на востоке, обнажилась оловянная чешуя горизонта. За ним угадывался светлый простор.

— Робинзон, — сказала Речная и засмеялась…

А Колька, вернувшись домой, на носках прошел в свою комнату. Но мать все же проснулась.

— Есть будешь? — негромко спросила она из-за двери.

Колька промолчал. Только потом, уже раздевшись, ответил:

— Утром ухожу в рейс, в Одессу. Ты, мам, разбуди.

Не разбирая постели, лег поверх одеяла. Устало провел ладонью по лицу и вздрогнул: руки пахли черемухой.

Глава 3. ВЕСТ-ТЕНЬ-ЗЮЙД

Когда к нам приходит любовь? Ночью? Днем? Когда мы видим человека или когда о нем думаем? Наяву — вместе с песнями и залетными облаками или во сне, когда женщина, о которой даже не помнил, явится вдруг в предрассветном смутном видении, и утром, проснувшись, с изумлением открываешь, что эта женщина дорога и близка тебе?.. А может быть, любовь, как и горе, приходит с рыбацким ветром левантом?

Эти вопросы не приходили в Колькину голову. Лежа на палубе «Черноморки», он попросту думал о Гелене Речной…

«Черноморка» — маленькая, валкая шхуна. Две мачты, бугшприт, четыре паруса — вот и весь корабль. У причала, правда, она казалась надежной и крепкой, даже немножко грозной. И, конечна же, — огромной: у стожарских мальчишек считалось немалой отвагой нырять с ее борта. А выйдет в море да начнет кланяться каждой волне — до того утлой почудится: ласточка меж облаков! Но стоило ли удивляться: рядом с морем и небо кажется крохотным!

Когда шла «Черноморка» под мотором, все на ней — и корпус, и ванты, и низкая судовая надстройка мелко и судорожно подрагивало. За это прозвали ее черствые береговые души «Трясогузкой».

Бывало, приблизится кто-нибудь из них к причалу и с насмешкой, однако издалека, крикнет:

— Эй, на «Трясогузке»! Гляди, якоря всплыли!

Отмалчивались моряки. Да и о чем было говорить! Они-то знали, что свой корабль можно любить самозабвенно, как женщину. А ведь и женщина — не всегда красавица.

Зато в свежий ветер, когда одевалась шхуна парусами, скользила она по морю легко и празднично, заигрывая с волнами. Тогда, казалось, не то что люди па ней — мачты поют!

Колька любил «Черноморку». Любил стоять у ее штурвала, в свободные минуты лежать где-нибудь у борта, в тени парусов. Палуба на шхуне — чистого, янтарного цвета. Пахнет она смолой, влагой и немного полынью: голики, которыми швабрят палубу, вязали в Стожарске из степных трав.

Летом на шхуне приходилось туговато: всегда не хватало матросов. С наступлением тепла многие из команды перебирались на ловецкие шаланды. Там и заработок был побогаче, и жизнь веселее. Да и кого на побережье не тянуло к привычному труду, к искристым косякам сельди, к тугим неводам, наполненным рыбой!

Кольке нравились плавания на шхуне. Но сегодня на неге нахлынула неожиданно тоска — по берегу. И в то же время, вспоминая о нем, Колька робел, впервые боясь родных улиц, боясь встречи с Речной. Здесь, в открытом море, он по-прежнему думал о ней.

Ночью он так и не уснул, поэтому не ощутил той временной грани, которая отделяет минувший день от наступившего, притупляет или гасит вовсе остроту пережитого накануне. Мысли о Гелене были бесконечны, тянулись беспрерывно уже много часов, с той самой минуты, когда они познакомились в доме Городенко. Встреча на Очаковской, обида, полуночная тишина в лугах, вopox черемухи в раскрытом окне — все это наслаивалось в Колькином сердце, не давая передышки, переполняя его, пока, наконец, не слилось в одну сплошную, почти физическую боль.

Откидываясь навзничь, Колька смотрел в пустое небо, в которое уходили верхушки мачт. Над мачтами проносились чайки. Они снова напоминали о розоватой птице, найденной вчера у маяка, об угловой комнате. Гелена Речная…

Не испугалась ли она ночью? Или обнаружила черемуху лишь поутру? Какое у нее лицо в тот миг, когда просыпается? В серых глазах, наверное, струится солнце. Это же солнце пронизывает волосы женщины, согревает губы. В первую минуту, пока женщина еще не вспомнила о своих заботах и горестях, ее лицо светится лучистым, беспричинным счастьем. Тем, ничем не омраченным, может быть, даже бездумным счастьем, которое создает красоту семнадцатилетних, но все реже и реже появляется в улыбках людей затем, с возрастом. Если б мог он, Колька Лаврухин, сохранить это счастье в Гелене навсегда!

Сколько грусти таилось в ее словах вчера, когда Речная увидела мертвую чайку. «Только человек может жить с изломанными крыльями…» Нет, не о себе сказала, — такая красивая обязательно должна быть счастлива!

Колька снова, в который раз, попытался представить Речную, пробуждающуюся после сна. Но в его воображении женщина почему-то все время сливалась в радугу… За бортами вяло и рассыпчато шелестели волны. Поскрипывали гафели. Мерно гудел мотор, и за корму, туда, где остался черемушный берег, уплывали голубые кольца дыма.

В полдень Колька заступил на вахту. Цепко взялся за теплые рукоятки штурвала, выслушал наставления шкипера и уперся глазами в картушку компаса.

Ветра почти не было шли без парусов. Море, по горло напоенное солнцем, колыхалось в зное. Потревоженное шхуной, оно сердито шипело у бортов, но, оставшись позади, быстро угасало, снова погружаясь в безмятежный полуденный покой. Волны услужливо зализывали на нем царапину кильватерной струи.

Изредка виднелись бредущие куда-то корабли. Они проплывали, как призраки, и исчезали за блеклыми горизонтами. Горизонты терялись в белесых затеках горячего неба.

С каждым часом Колька становился