Ламьель - Фредерик Стендаль

Герцогиня часто говорила о своих знакомых, сделавших хорошую карьеру благодаря вступлению на престол Карла X. Эти разговоры навели доктора на всякого рода мысли и глубоко взволновали его. Он задал себе вопрос: «А что я буду делать через двадцать лет? Мне тогда стукнет пятьдесят восемь, — размышлял он, — у меня будет пятнадцать или двадцать тысяч ливров дохода и слава двадцати или тридцати побед, одержанных над полукрестьянками, иначе говоря, я останусь тем же человеком, что и сейчас, плюс старческие недуги и несколько лишних тысячефранковых билетов».

Победа, которой он добился в борьбе против Дюсайара, что и вызвало бешенство последнего, потребовала целого месяца усилий, но была по крайней мере полной. Он проникся к себе большим уважением, и ему пришла в голову безумная мысль:

«Мне нужно сделать две вещи! Во-первых, добиться того, чтобы в меня влюбилась Ламьель. Ей семнадцать лет, и она будет очаровательна, когда я научу ее кое-чему. Во-вторых, стать настолько необходимым этой высокородной даме с таким благообразным лицом и еще достаточно хорошо сохранившейся, несмотря на свои пятьдесят два года, чтобы она решилась, после внутренней борьбы, которая продлится полгода, а то и год, совершить мезальянс с обиженным природой сельским врачом».

«Ради этой двойной цели, — сказал себе Санфен, — стоит ходить каждый день в замок».

Герцогиня советовалась с ним по всякому поводу; и в самом деле, с тех пор как она стала видеться с Санфеном каждый день, а то и по нескольку раз на день, она почти не знала скуки.

Доктор поддерживал ее ум в постоянном возбуждении, а этого, видно, ей только и недоставало; теперь она открыто заявляла всем и каждому, что с тех пор, как поселилась в хижине, она наконец поняла, что такое счастье.

«Я была бы совершенно довольна, — прибавляла она, — если бы только не опасалась за здоровье Ламьель». Тут Санфен заявил, что аптекарь в Авранше не сумеет приготовить какие-то сильнодействующие пилюли, которые нужно давать Ламьель, чтобы подкрепить ее здоровье, и отправился за ними на несколько дней в Руан. Уже в течение нескольких месяцев он довольно прилежно переписывался с г-ном Жигаром, главным викарием и доверенным лицом кардинала-архиепископа. По прибытии в Руан он счел необходимым совершенно покорить главного викария и добился того, что тот предложил ему совершить тут же общую исповедь. Наконец он добился того, что было истинной целью его поездки: его представили господину кардиналу, причем он вел себя так тонко, проявил столько ума и осмотрительности, так коварно расхваливал кюре Дюсайара, который уже полтора года не бывал в Руане, что, когда Санфен покинул эту столицу, кардинал скорее бы прислушался к доносу на Дюсайара, исходящему от доктора, чем к доносу кюре на Санфена. Добившись этого, деревенский врач уже рисовал себе открывшуюся перед ним возможность жениться на вдове одного из самых знатных людей в стране, которая законно получала больше восьмидесяти тысяч ливров дохода и, имея одного только сына семнадцати лет, воспитанника Политехнической школы, могла тратить до двухсот тысяч франков в год.

«Я овладею умом этого мальчика, я добьюсь того, что он станет меня обожать, — повторял себе Санфен во время уединенных прогулок по холму Сент-Катрин, который господствовал над Руаном. — И во всяком случае, если уж ничего не выйдет, кто помешает мне удрать в Америку, прихватив кошелек с сотней тысяч франков? Там, под чужим именем, в качестве какого-нибудь господина Пти или господина Пьера Дюрана я возобновлю свою медицинскую практику. Прикарманив сотню-другую тысяч франков, я так хитро поведу дело, что герцогиня и ее сын станут всеобщим посмешищем, если только вздумают меня преследовать».

Санфен вернулся в Карвиль; Ламьель поправлялась очень быстро, что могло внушить г-же де Миоссан мысль о возвращении в замок, и потому доктор прибег к снадобьям, которые усилили внешние признаки нездоровья больной.

Пока эти дела шли своим чередом, Санфен ходил на охоту в Эмбервильский лес и там однажды вместо того, чтобы стрелять дичь, глубоко задумался.

«Ну вот, — сказал он себе, усаживаясь на выступающие из земли корни бука, — предположим, я стал супругом этой герцогини и ворочаю по своему усмотрению состоянием в двести с лишним тысяч ливров дохода, — разве изменится от этого мое положение? Я только позолочу его, вот и все. Я по-прежнему останусь существом подчиненным, заискивающим перед людьми более могущественными, чем я; мне придется, как и прежде, бороться с презрением, и, что еще хуже, с презрением, которое я сам считаю заслуженным. Посмотрим, что получится во втором случае. Я переселяюсь в Америку, называю себя, скажем, господином де Сюржером, у меня двести тысяч франков в бумажнике — но что из этого? Краше ли будет мое положение? К бремени моего горба мне придется еще прибавить бремя моего плутовства. По горбу меня всюду узнают, а что я буду делать, если в одно прекрасное утро, при той гнусной свободе печати, которая царит в Америке, я прочту всю свою историю в газетах? Нет, хватит, я устал от обманов, мне нужно нечто законное, реальное; деньги для меня только роскошь. Конечно, великолепная карета не дала бы разглядеть мой природный недостаток, это правда, но лично мне на прожитие хватит и десяти тысяч франков».

Проведя четыре часа в лихорадочном возбуждении, доктор вышел из Эмбервильского леса и вернулся в Карвиль с твердым решением сделать из герцогини лишь близкого друга, а отнюдь не жену. Он был в восторге, что избавился от необходимости совершить еще одно мошенничество.

Через неделю он говорил себе: «Господи, как я ошибался, когда хотел взять на себя новый обман! Я буду несравненно более счастлив, если буду развивать свои естественные способности. Природа дала мне, правда, неприглядную оболочку, но зато у меня есть дар слова, и я способен завладеть мнением дураков и даже, — прибавил он с самодовольной улыбкой, — мнением людей неглупых, так как в конце концов герцогиня не так уж плоха в этом отношении; она с изумительным чутьем улавливает все, что смешно или отдает аффектацией. Вся беда в том, что она не способна рассуждать, как, впрочем, и все представители ее класса. Рассуждения кажутся ей чем-то ужасно тоскливым, так как в них нет места шутке, а когда ей случится ненароком порассуждать и прийти к неприятному для меня заключению, я всегда могу разрушить все ее выводы, ввернув какое-нибудь острое словцо. Что касается меня, то я готов потрудиться, чтобы стать депутатом; мне, правда, придется заняться политической экономией и прочитать заглавия нескольких сот административных постановлений; ну что ж, разве это не легче, чем изучить три или четыре болезни? Когда я начну выступать с трибуны, мне не станут завидовать, так как у меня горб. Зачем мне бежать в Америку? Моя страна предоставляет мне подходящее положение; нужно только, чтобы госпожа Миоссан имела в Париже влиятельный салон и чтобы этот салон ручался за меня перед светским обществом. Через кардинала-архиепископа я найду доступ к Конгрегации. После того как я должным образом закончу подготовку в этих двух направлениях, передо мной раскроются все двери, и тогда все будет зависеть от меня, от того, насколько я буду крепок. В ожидании всего этого нужно поразвлечься, пока я буду выполнять этот великий план, мне надо сорвать цветы первых сердечных увлечений этой девушки».

Чтобы достигнуть всех этих прекрасных вещей, Санфен затянул мнимую болезнь Ламьель. Так как ее весьма простое недомогание имело одну лишь действительную причину — скуку, Санфен принес все в жертву ради того, чтобы развлечь больную; но он был поражен ясностью и силой столь юного ума: обмануть Ламьель было очень трудно. Вскоре она пришла к убеждению, что этот бедный врач со столь смехотворной фигурой — единственный друг, который у нее есть на свете. В скором времени, путем весьма тонко рассчитанных насмешек, Санфену удалось убить всю привязанность, которую доброе сердце Ламьель еще питало к тетушке и дядюшке Отмарам.

— Все, во что вы верите, все, что они вам сейчас внушают и что придает вам столько прелести, испорчено отражением скудоумных мыслей, которые добряк Отмар и его жена преподносят вам под видом почтенных истин. Природа наделила вас очаровательной грацией и своеобразной веселостью, которою, сами того не желая, вы заражаете всех, кто имеет счастье вас слушать. Посмотрите на герцогиню — эта женщина совершенно лишена здравого смысла, а между тем, будь она помоложе, она считалась бы очень приятной; так вот, вы так завладели ею, что нет жертвы, которой бы она радостно не принесла ради того только, чтобы проводить с вами вечера. Но положение ваше опасно: вы должны ожидать самого ужасного заговора со стороны горничных, особенно госпожи Ансельм; она каждый раз меняется в лице, когда вас похвалят хоть единым словом. Аббату Дюсайару обычно удается все, что он затевает. Если он присоединится к горничным, вам конец, ибо вы обладаете всеми мыслимыми прелестями, но вы слишком молоды, и вам недостает здравого смысла, вы не умеете рассуждать. Тут я мог бы оказаться вам полезным, но вы не сегодня-завтра выздоровеете, и у меня не будет повода видеть вас, а без меня вы способны натворить грубейших ошибок. Будь я на вашем месте, я постарался бы приобрести здравый смысл — это дело месяца-двух.