Кинжал Медичи - Камерон Уэст

Антония рассмеялась.

— Угол Пятьдесят пятой и Седьмой авеню. Суп с клецками из мацы…

— Неужели? — воскликнул я. — Вы тоже бывали в «Карнеги Дели» и ели мясной бульон?

— С огромными клецками из мацы, — сказала она, показывая размер руками. — Они были замечательные.

— Конечно, замечательные.

— Да, но это все в прошлом. — Она неожиданно всхлипнула.

Я поднялся, сделал шаг к ней, но она жестом приказала остановиться. Проговорила сквозь слезы:

— Вон как у вас торчат пистолеты. И этот идиотский кинжал… Мне кажется, я больше никогда не буду жить нормально. Все время придется скрываться, прятаться. — Ее плечи затряслись.

Я подошел. Она хлюпнула носом, вытерла глаза, схватила мою руку. Меня как будто ударило током. Очень хотелось поцеловать, утешить. Но вместо этого я напряженно произнес:

— Мне тоже это все не нравится.

— Но я видела ваше лицо, когда вы разговаривали по рации с этим Теччи. И когда надевали портупею с пистолетами. Ваши глаза… в них была такая решимость идти до конца. Вас трудно понять.

— Неужели?

Она вытерла глаза, высморкалась.

— Да. Реб, в вас есть что-то такое неуловимое. У меня интуиция. Я смотрю на картину и вижу каждый нюанс. Как будто стояла рядом с художником, когда он ее писал. Накладывал мазок за мазком. А вы… у вас очень сложная, многоструктурная фактура, трудная для анализа. Одно лишь ясно — вы особенный.

Антония несмело улыбнулась.

Я хотел что-то сказать, раскрыл рот, но не смог выговорить ни слова. И направился в ванную.

— Куда вы? — спросила она.

Я не ответил. Вошел, открыл оба крана, уперся руками в края раковины, наклонился к великолепному зеркалу. Оттуда на меня смотрел я, с двумя полуавтоматическими пистолетами под мышками.

Но на этот раз не жужжали камеры, и реквизит был настоящий.

Я закрыл глаза. Неожиданно вспомнился поход в Белые горы в Нью-Хэмпшире вместе в родителями 4 июля 1976 года. Мне было тогда семь лет, а Соединенным Штатам исполнилось двести. День был очень жаркий.

Мы поднимались по крутому склону с рюкзаками, как мне показалось, целую вечность. Потом разбили палатку на плоском участке с видом на бурный ручей. Я принялся играть, перескакивать с камня на камень, и вдруг где-то далеко раздался ружейный выстрел. Давали салют. Я поднял глаза и тут же оступился. Ботинок соскользнул с мокрого, обросшего мхом, камня, и моя нога по колено погрузилась в холодную воду.

Сейчас я, видимо, интуитивно напоминал себе, что следует быть внимательным. Потеряешь бдительность — и конец. А мне предстояло защитить эту удивительную женщину.

Пока я отсутствовал, Антония переоделась. За это ей особая благодарность. Также прибыла тележка с ужином. Сыр, хлеб, большая серебряная тарелка с огромными креветками, фрукты, бутылка кьянти.

Я налил по бокалу вина. Антония немедленно выпила. Не глядя на меня, взмахнула бокалом. Я повторил, она выпила снова. Затем мы сосредоточились на еде. Антония ела быстро, с аристократическим изяществом, избегая встречаться со мной взглядом.

— Знаете, я только что осознал, что даже не знаю вашей фамилии.

— Антония Джиневра Джанелли, — ответила она, стряхивая с моих брюк крошки сыра.

В том месте, где она коснулась, колену стало очень тепло.

— Джиневра?

— Да, Джиневра.

— Джинни, — повторил я, закрывая глаза.

— Что с вами?

Антония оторвала от кисти несколько виноградин, часть отправила в рот, остальные предложила мне.

— Джиневра де Бенчи, — сказал я виноградинам.

— Родилась в 1475 году, — подхватила она, — второй ребенок в семье банкира Америго де Бенчи. Писала стихи, называла себя «горной тигрицей».

— Подруга Леонардо, — добавил я. — И моя тоже.

Она удивленно вскинула брови:

— Это в каком смысле?

Я отвернулся, налил вина.

— Ну и что там говорится на первой странице?

Антония протянула мне два листка линованной бумаги.

На первом был итальянский текст:

Con gran diligenza per il Magnifico e per tutti quet chel mio sangue hanno richiesto. Non sangue delle vene beninteso ch’esso ne son certo si rigenera ma sangue della mente.

La nostra feconda terra si fara arida e sterle nelle mani degli che pare a nulla valgan se non a vanamente devastare la cosa stessa che lor dona sostento / Con i miei occhi vidi alla luce del sole e nell’ombra del crepuscolo la bonta degl’inani e la lussuria dei forti.

In solitudine nella mia bottega mi misurai con la ricerca dei segrwti della vita ed ogni ostacolo vinsi con successo senza curarmi dello sforzo necessario. I cerchi e i cerchi / Ammiro il mio valor, ma sono stanco.

На другом перевод, который она зачитала вслух:

«С большим усердием я работал, выполняя волю Великолепного, не жалея крови. Не той, что наполняет вены мои, а мозг.

Печально, но плодородная земля наша неизбежно высохнет и станет бесплодной от рук людских. Ибо не может человек удержаться от бессмысленного разрушения того, что дает ему опору. Сколько раз я был свидетелем, средь бела дня и во мраке ночи, доброты и великодушия слабых и алчности могущественных.

Запершись один в мастерской, я пытался раскрыть тайны жизни и достиг успеха, ибо любое препятствие, не важно сколь великое, преодолевается настойчивостью. Вот они, эти Круги и Круги. Не перестаю удивляться своей проницательности. Однако я устал».

Ни единая машина не бикнула в городе внизу, ни в одном из туалетов отеля не открыли кран. Ослепительная мудрость Леонардо высвободилась из ржавой клетки времени и предстала сейчас перед нами.

— «Круги и Круги», — сказал я. — Он говорит о тех, что изображены на первой и второй страницах. Вы согласны?

— Да. Отсюда вывод, что…

— …они как-то связаны, — закончил я. — Это Круги Истины, которых домогается Крелл. — Я взял обе страницы, принялся рассматривать концентрические окружности. — Тут должен быть скрыт какой-то смысл. — При слове «смысл» что-то в голове встрепенулось, но не раскрылось.

— Леонардо изумлялся своей гениальности, — сказала Антония. — Он постоянно размышлял над этим.

— Но тут ничего не сказано о Кинжале.

Антония зевнула.

— Сегодня я переводить больше не могу. Нужно дать глазам отдохнуть.

— Может, закончим сейчас?

— Вы что, не понимаете? — возмутилась она. — Написано очень мелко, неразборчиво да еще задом наперед. У меня нет ни лупы, ничего, кроме маленького зеркальца. Такая работа требует времени и ясной головы. А сегодня был тяжелый день, вам это хорошо известно. Утром закончу, можете не беспокоиться.

— Леонардо как будто был расстроен, — сказал я.

— Определенно. «Один в мастерской», «раскрыть тайны жизни» — мне кажется, речь идет о его занятиях анатомией.

— А как по-вашему, что он изобразил на этих рисунках?

— Понятия не имею.

— Похоже на детские качели, — сказал я. — И очень напоминает приспособление для скалолазов. Невозможно представить чтобы что-то подобное существовало во времена Леонардо. И лебедка тоже.

— Как-то рационально это объяснить невозможно, — проговорила она. — Вы видели рисунок велосипеда в «Атлантикусе»?[11]

— Который Помпео Леони приклеил к другой странице?

— Вы хорошо усвоили рассказы папы.

— Почему только рассказы папы? У меня, к вашему сведению, есть диплом искусствоведа.

— Каскадер с дипломом искусствоведа? — удивилась она и устало плюхнулась на диван. — Странно.

— Велосипед, — проговорил я. — Леони, конечно, не понял, что это такое, и увидели этот рисунок только в наши дни, когда кто-то догадался расклеить страницы. На наших рисунках, мне кажется, Леонардо изобразил подъемный механизм. Но имеет ли он какое-то отношение к Кинжалу?

— А почему не представить, что Леонардо в своих записках рисовал предметы, совершенно не связанные друг с другом?

— Но «Великолепный» — это, несомненно, Лоренцо Медичи, — сказал я. — По его заказу Леонардо изготовил Кинжал. Значит, на наших страницах изображены Круги Истины.

Антония поднялась с дивана:

— Я иду спать. А завтра первым делом сделаю быструю пробежку и начну переводить.

— Пробежка — это важно?

— Да. Помогает думать.

Глава восьмая

Я положил папку с листом Леонардо в большой плотный полиэтиленовый пакет, туда же основную часть денег. Спустился в вестибюль, арендовал в подвале отеля сейф и положил пакет туда. Сохраннее будет. Потом вернулся в номер, повторяя про себя слова Леонардо: «Любое препятствие преодолевается настойчивостью».

Положил пистолеты на ночной столик, разделся и залез в постель.

Посетовал, что не купил свечу во время похода по магазинам. Значит, танцующих теней сегодня ночью не будет, только память о родителях, застывшая в сердце.

Я медленно вдохнул через нос, сосчитал до четырех и выдохнул через рот, сосчитав до восьми. Скоро веки начали тяжелеть, а мысли стали густыми и липкими.

Мне приснилось, будто я превратился в стойку для подсчета очков в бильярде и безлицые солдаты пятнадцатого века с грязными ногтями, в кольчужных туниках до колен передвигали костяшки моих счетов, которыми служили леденцы в форме спасательных кругов. Зачем это им понадобилось, не знаю. Было больно, но приходилось терпеть прикосновение противных пальцев, обмазанных куриным жиром. Удастся ли потом отмыться?