Солдат по кличке Рекс - Борис Сопельняк

— Все целы? Раненых нет? Очень хорошо. Уходить надо бегом. На выходе из леса нас наверняка встретят. Поэтому пойдем не кратчайшим путем, а в обход. Попробуем перебраться через линию фронта на участке соседней дивизии. Все. Вперед!

Первым бежал Рекс. Его не надо было ни подгонять, ни сдерживать. Он сразу взял нужный темп, приноравливаясь к шагу разведчиков. Не забывал он и о главном: раз бежит впереди, должен первым обнаруживать опасность и уводить от нее людей. Не раз Рекс менял направление, не раз обходил засады, и все же их настигли. Мотоциклисты перехватили разведчиков в поле и открыли такой огонь, что пришлось залечь и принять бой.

Почему-то немцы не стремились отрезать их от мелколесья, за которым начиналась ничейная земля. В другое время Громов, наверное, догадался бы, что это неспроста, но сейчас, после двухчасового кросса и в горячке боя, не задумываясь, повел группу под защиту тоненьких березок. И вдруг грянул взрыв! Взлетел столб пламени, и один из разведчиков замертво рухнул наземь. Капитан все понял: их загнали на минное поле.

— Залечь! — скомандовал он. — Окопаться! С места не трогаться!

Как только раздался взрыв, немцы прекратили стрельбу. А вскоре закричали в мегафон:

— Рус, сдавайся! Вы на минном поле!

Седых стеганул из автомата. В мегафон раздался хохот.

— Через полчаса рассвет. Не сдадитесь, будем гнать по минам. Все взлетите на воздух!

«Неужели конец? — напряженно думал Громов. — Живыми нас не взять: отбиваться можно до последнего патрона, а потом отступать по минному полю. Погибнем, но «языками» не станем».

Громов сидел в неглубокой канаве и методично тюкал кулаком в стену. Почему-то это помогало думать. В стене уже образовалась довольно глубокая ямка, но он так ничего и не придумал.

Подполз Рекс и сунул в ладони холодный нос.

— Рекс, дружище! И как я о тебе забыл?! — чуть не крикнул капитан. — Ты же все можешь! Рексик, вспомни, мы же с тобой проходили! Помнишь бруски вроде мыла? И запах такой, химический.

Рекс помнил. Рекс все помнил. Когда хозяин показал желтоватый брусок тола, Рекс его обнюхал и запомнил этот запах на всю жизнь. Потом, правда, вышла оплошка. Хозяин разбросал бруски по земле и велел так пройти между ними, чтобы ни одного не задеть, а Рекс быстро собрал их в кучу и, довольный собой, завилял хвостом. Хозяина даже в пот бросило. Он чуть не замахнулся на Рекса, но сдержался и долго объяснял, что надо не приносить эти вонючие бруски, а обходить, и как можно дальше.

Но Рекс ничего не понимал. Выручил Санька.

— Товарищ капитан, у вас найдется батарейка от фонарика?

— Найдется. А что?

— Вы знаете, как собак приучают не брать пищу у чужого?

— Как? Наказывают, наверное.

— Это не наш метод, — язвительно усмехнулся Санька. — Это негуманно. Все гораздо проще и изощреннее. Чужой человек на глазах у собаки разбрасывает куски хлеба, мяса, колбасы, и к каждому куску от батарейки подведены проволочки. Собака еще дурная, к тому же голодная, поэтому хватает первый попавшийся кусок. В этот момент хозяин кричит: «Нельзя!» — а другой человек замыкает контакты. Удар несильный, но ощутимый — кусок вываливается из пасти. Собака хватает другой — опять удар. И так — раз сто! А вот когда всю еду разложит хозяин, разряда не будет. Так даже самая глупая дворняжка поймет, что брать еду от чужого — это больно, а от хозяина — приятно.

— Все понял! Мы подведем проволочки к толовым шашкам!

Как же Рексу досталось из-за этих треклятых брусков! Главное — он усвоил, что хватать эти бруски нельзя, их надо обходить. Когда хозяин закапывал бруски в землю и заставлял бегать между прутиками, обозначающими места, где лежат бруски, Рекс делал это играючи, тем более что запах легко проходил сквозь землю.

Наконец, Громов убедился, что рефлекс у Рекса надежный. Он отпустил собаку погулять по поляне и присел рядом с Мирошниковым.

— Санек, а откуда ты все это знаешь?

— О чем вы? — Санька сделал вид, что не понял командира.

— О собачьих премудростях. И про сачок ты как-то говорил. Что за сачок?

— Да ну, — отмахнулся Санька, — и вспоминать неохота.

— Я тебя понимаю. У каждого, наверное, есть нечто такое, о чем и вспоминать неохота. И все же лучше набраться духу — пусть будет больно и тошно, зато раз и навсегда освободишься от этой тяжести. Поверь, Саня, я тебе как другу говорю. — Он похлопал парня по плечу.

— Длинная это история, — вздохнул Санька. — Длинная и горькая.

— Ничего, пока сидим в обороне, время у нас есть. Пойдем вперед, будет не до разговоров.

— А-а, была не была! — махнул рукой Санька и достал кисет. Прыгающими пальцами скрутил самокрутку и протянул кисет Громову.

Тот чуточку помедлил, но тоже скрутил толстенную цигарку. Прикурили от кресала. Повозиться пришлось изрядно, но трут дымил исправно.

— Я это кресало ни на что не променяю, — совсем не с того начал Санька. — В январе, когда в Сталинграде немцы сдавались пачками, случайно подслушал разговор. Даже не разговор, а как это… ну, когда говорит один человек?

— Монолог?

— Во-во, монолог! Тянется по степи колонна — тыщи две обовшивевших немцев. Сопровождает их пожилой солдат с трехлинейкой. Холодина, ветер свищет, мы в полушубках и то дуба даем, а немцы в куцых шинелишках. Устали, продрогли до костей, присесть хотят, а дядька не дает. Не от вредности не дает. Он просто понимает, что если немцы сядут, то уже не встанут — закоченеют все как один. Мы шли навстречу. Посмотрел наш командир на покорителей Европы, выругался и велел старшине раскочегарить полевую кухню. Мы так и опешили! И не столько от его приказа, сколько от манеры ругаться: он даже ругался на «вы»! Типичный очкарик, наверное из бывших доцентов. Погиб нелепо — срезал полузамерзший снайпер. Мы знали, что он у нас временно, а привязались к нему крепко. Почему? Да потому, что была в нем какая-то мягкость, доброта и… не знаю даже, как сказать… Например, он никогда не приказывал, а просил. Но просил так, что отказать было просто невозможно. Да-а… Так вот, объявили привал и нам, и пленным. Расположились, можно сказать, рядом. Солдат с трехлинейкой достал кисет, кресало и начал чиркать. А огонь не занимается — и все тут. Он чиркает, а огня нет. Подскочил к нему какой-то немец, залопотал по-своему и протянул зажигалку. Солдат спокойно отвел его руку. Немец лопочет, видно, объясняет, что это, мол, презент, потом вжиг по колесику — и огонь занялся. Но вдруг налетел ветер — и огонь погас. Солдат усмехнулся и с улыбкой сказал: «Немчура ты, немчура, и куда только ты, башка дырявая, забрался?! С этой зажигалочкой в Европах воевать, а не у нас. И вообще, разве это огонь? Ветерок чуть дунул — и огня как не бывало. А мой трут горит! Так и мы, люди русские. Разозлить нас трудно, но уж если разозлимся, загоримся — никакой силой не задуть. Будем мы гореть и жечь вас, пока не спалим Берлин вместе с Гитлером вашим».

Вот такой был монолог. Я подумал, что этот дядька или поп переодетый, или писатель — уж больно здорово душу русскую знает, ведь в самую точку попал с кресалом этим. Как только смог, я раздобыл себе такое же. Очень даже надежный инструмент!

Виктор с интересом выслушал рассказ, но вопросов не задавал. Он понимал, что это присказка, а сказка еще впереди. Подбежал Рекс, потерся о хозяина. Санька хотел было погладить собаку, но Рекс увернулся и помчался по поляне.

— Кто такие гураны, я уже говорил: коренные забайкальцы. Жили мы крепко. Не богато, но в достатке. У нас была лошадь, две коровы и восемь овец. А семья десять душ: отец, мать, старый дед и семеро ребятишек. Так нет же, раскулачили! Батя всю Гражданскую прошел, колчаковцев лупил, японцев, а в колхоз не хотел. Уперся — и все. Да что там, гуран есть гуран. Я, говорит, никого не эксплуатирую, семьей работаем. Ну, ему и врезали: приехали на рассвете четверо верховых, разрешили взять только то, что уместится на телеге, ребятишек хоть в подол, и — на станцию. Там загнали в теплушку — и вперед. Широка страна моя родная… Всех ссылали на север, а нас на юг. Очухались под Иркутском. Леспромхоз там ставили, вот мы и взялись за топоры да пилы. Два года всей семьей тайгу валили. Вскоре разъяснение вышло: ошибочка, мол, произошла, никакой вы, гражданин Мирошников, не кулак, можете возвращаться в родные края.

Но батя обиделся, крепко обиделся. Старшие братья, правда, уехали — кто куда, а мы, малышня, уже бегали в школу, да и житуха вроде наладилась — с голоду не помирали. Все шло путем, пока батю бревном не придавило. Из больницы пришел своим ходом, но с костылем — левая нога еле сгибалась. На лесопилке работать не мог, а жить надо. Кто-то помог перебраться в город. Как раз в это время в областном центре построили дом специалистов — для врачей, инженеров, артистов. Батя устроился туда дворником. Квартиру дали, правда, в полуподвале, но дали. Нам она казалась раем: тепло, сухо, даже горячая вода из крана текла, и уж совсем диво дивное — в сортир не надо бегать на улицу.