Жара и пыль - Рут Джабвала

— Я понимаю, — сказала несчастная Оливия. У нее не было ни малейшего желания убеждать всех в разумности сожжения вдов, но от того, что все были так уверены в своей правоте (терпеливо улыбались, но были уверены), ей захотелось спорить дальше.

— Но теоретически это же довольно благородный жест. Теоретически, — умоляюще сказала она, не смея взглянуть на Дугласа; она знала, что он сидит очень прямо, плотно сжав тонкие губы и холодно глядя на нее. Она отчаянно стояла на своем. — Я говорю о желании покинуть этот мир вместе с самым важным для вас человеком. О нежелании жить, если его больше нет.

— Это варварство, — заявил доктор Сондерс. — Как и все остальное в этой стране, дикость и варварство. Я такого навидался в больнице, не хочется рассказывать, особенно при дамах. Чудовищно изуродованные тела, и всё, не будем забывать, ради религии. Если это религия, то — черт возьми! — сказал он так громко, что главный старик-слуга с выкрашенной хной бородой задрожал с головы до ног, — я бы с гордостью назвался атеистом.

Но майор Минниз — возможно, из любезности — принял сторону Оливии, рассказав историю, которая частично подтверждала ее точку зрения. Произошло это не с ним самим, а сто лет назад с полковником Слиманом, когда тот был начальником округа в Джабалпуре. Слиман пытался предотвратить самосожжение, но вынужден был отступить из-за упорства вдовы, вознамерившейся исчезнуть вместе с мужем.

— Вот это в самом деле было добровольное самосожжение, — сказал Оливии майор Минниз. — Сыновья и остальные родственники вместе с полковником Слиманом попытались остановить ее, но ничего не вышло. Она не сдавалась. Четыре дня просидела на камне в реке и сказала, что если ей не позволят сжечь себя, то она начнет голодовку. Так или иначе, в живых она не останется. В конце концов, Слиману пришлось сдаться (эту битву он проиграл), но говорил он об этой старой даме с уважением. Она не была религиозной фанатичкой, даже не очень театрально себя вела, просто сидела себе тихо, ждала и не отступалась — хотела уйти вместе с мужем. Что-то благородное в этом было, — сказал майор, но в его голосе уже не слышалось терпения и насмешки — ни в малейшей степени.

— По мне, так уж слишком благородное, — сказала Бет Кроуфорд. Будучи хозяйкой, она решила, что настало время сменить тон. — И хотя я очень люблю тебя, дорогой мой, — сказала она мужу, сидящему напротив, — не думаю, что я смогла бы…

— А я смогла бы! — воскликнула Оливия так искренне, что все замолчали и посмотрели на нее. И Дуглас (на этот раз она осмелилась поднять на него глаза, даже если он и сердился на нее). — Я бы захотела. То есть я бы не хотела жить дальше. Я бы только благодарна была за такой обычай.

Они встретились глазами. Она увидела, что его твердый взгляд постепенно тает от нежности. И сама она ощутила такую же нежность. Ее чувства были столь сильны, что она не могла больше смотреть ему в глаза. Она опустила взгляд в стоявшую перед ней тарелку и покорно начала резать ножом жесткий кусок курицы в мучном соусе, который пришел на смену жесткому куску жареной рыбы, и думала о том, что все можно с легкостью вынести и со всем можно справиться, если только они с Дугласом будут испытывать такое друг к другу.

30 марта. Сегодня мне нужно было зайти на почту, так что после я, как обычно, подождала Индера Лала, чтобы идти домой вместе. Мы уже дошли до самых королевских усыпальниц (у озера и хижины Маджи), как вдруг услышали доносившиеся из них странные, напоминающие стоны звуки. Индер Лал сказал, что лучше бы нам идти домой. Но когда мы достигли следующей усыпальницы (их там было несколько, все принадлежали какой-то семье, жившей в XIV веке), мы услышали тот же звук позади нас. Это совершенно точно был стон. Несмотря на протесты моего спутника, я вернулась посмотреть, в чем дело. Вниз вели ступени; как правило, у таких строений не бывает стен, все закрыто арками и решетками, так что внутри обычно очень темно. Сначала можно было разглядеть только неясное нагромождение саркофагов в центре, но стоило звуку повториться, и я заметила какую-то фигуру, забившуюся в самый угол. Это был человек, одетый во что-то оранжевое. Я подошла ближе (тут снаружи раздался предостерегающий крик Индера Лала) и наклонилась, чтобы разглядеть стонущего. Это был белый садху, Чид, с которым я однажды познакомилась у дома отдыха для путешественников.

При нем были все его пожитки: узел, зонт, четки и плошка для сбора подаяний; они валялись на полу вокруг того места, где он лежал, прислонившись к решетчатому проему в стене. На газете каменели кусочки булки. Он сказал, что не знает, как долго находится здесь: иногда было темно, а иногда — совсем темно. Из дома путешественников Чида выгнали после того, как его спутники поехали дальше. Он попытался продолжить свое паломничество, но, заболев в пути, кое-как добрался до Сатипура. Сказал, что все еще очень болен. Лежит здесь один, и никто его не беспокоит, потому что никто не обнаружил, кроме бродячей собаки, которая однажды обнюхала его и снова ушла.

Индер Лал, стоя в проеме на безопасном расстоянии, предупредил меня:

— Только осторожно.

— Ничего страшного, я его знаю. — Лоб у Чида на ощупь был горячий.

Он простонал, что ему хочется пить и есть. При этих словах Чид сильно хлопнул себя по животу, как заправский индийский попрошайка, чтобы все слышали гулкий звук.

Индер Лал осторожно приблизился и стал разглядывать Чида.

— Почему он так одет? — спросил он.

— Он — садху[6], — объяснила я.

— Как он может быть садху?

— Он изучал религию хинди.

В усыпальнице было ужасно, стоял едкий запах летучих мышей, да и Чид, похоже, пользовался помещением для удовлетворения естественных надобностей. Я раздумывала, что с ним делать, здесь оставить его нельзя, но куда девать?

— И что же он изучал? — спросил Индер Лал: ему стало очень интересно. — Что вы изучали? — поинтересовался он. — Вы знакомы с Пуранами[7]? С Брахманами[8]?

Чид этих вопросов не слышал; смотрел на меня умоляющим, горящим взором.

— Вы живете неподалеку? — спросил он. — Если совсем рядом, то я дойду.

Мне не хотелось поддаваться, но Индер Лал, похоже, вдруг загорелся идеей забрать Чида с нами домой.

10 апреля. Хотя Чид через несколько дней поправился, уходить он никуда не собирался. Полагаю, что после всех скитаний по Индии в моей комнате он чувствует, что обрел тихую гавань и может отдохнуть. Мне же стало не до отдыха. Пришлось убрать и запереть все бумаги (и письма Оливии, и дневник) не потому, что я не хочу, чтобы он их читал, а потому, что он все переворошил, разбросал и захватал грязными пальцами. Эти отпечатки теперь у меня по всей комнате. Он перебирает мои вещи совершенно открыто и берет все, что ему требуется. Он даже объяснил мне, что не верит в материализм и что людям очень вредно привязываться к вещам. Вообще-то ему много не надо — ест все, что я готовлю, и доволен всем, что ему дают. Он проводит много времени, гуляя по городу, и к нему все так привыкли, что даже детвора за ним больше не бегает. Некоторые продавцы разрешают ему посидеть в их киосках, и иногда, сидя на скрещенных ногах и излагая свою философию, он собирает целую толпу.

Считается, что, поселив его у себя в комнате, я заполучила какое-то преимущество. Будто теперь мне представилась великолепная возможность возвыситься в глазах окружающих, прислуживая святому. Вопрос о том, является ли Чид святым, может, и остается открытым, но, по мнению города, он сделал многообещающий первый шаг, побрив голову и выбросив одежду. За это они готовы принять на веру любые его речи. Я часто видела, как то же самое происходило со святыми индусами, следовавшими через город, в одеяниях цвета охры, с четками и плошками для подаяний. В большинстве своем мне они казались отпетыми мошенниками (находившимися под действием наркотиков или снедаемыми похотью), и у всех до единого на лицах отпечатались хитрость и жадность. Но когда они идут через город, полураздетые, а иные и совсем раздетые, стуча посохами и выкрикивая имя Господне, как продавцы, расхваливающие свой товар, люди выбегают из дому, наполняя подношениями с готовностью подставленные плошки. У Чида тоже есть такая, и туда частенько что-нибудь кладут (банан или гуаву), и он съедает это в одиночестве в углу моей комнаты, оставляя кожуру на полу. Когда я требую, чтобы он убрал за собой, он тихо подчиняется.

На Индера Лала Чид произвел сильное впечатление. Когда он приходит из конторы домой, то взбирается наверх, в мою комнату, и часами сидит там, слушая Чида. Тот рассказывает ему о центрах энергии в организме и способах ее освобождения. Сейчас он указывает на свой череп, а затем изгибается, чтобы достать им до крестца, потом размахивает руками, словно притягивая духов. Мне это уже порядком надоело. Мне кажется, что Чид, не будучи ни очень умным, ни очень образованным, поднабрался ошметками религиозных знаний, и теперь они как бы перебродили в нем и вырываются наружу в виде довольно-таки бредовых речей. А может, он и правда немного не в себе.