Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

Как только, с чем только и куда только с той поры мне не приходилось передвигаться по Свердловску! С санками, лыжами, Зоей и Машей в переполненном грязном троллейбусе, с Диггером в наморднике, с костылями для Лени, в намокающих валенках, с флюсом, с бабушкой в скорой помощи, цветами в такси, клещом за ухом, с анализами, тортом, байдарочными веслами, с умирающей черепахой, гуманитарной помощью, с ожогом живота, платьем для утренника, фанерой в кузове, мешком раствора в багажнике иномарки. И в красивой шубе, и в дорогом макияже, с солидным мужем, в перекрывающих друг друга облаках французской парфюмерии… Одного только не было в моей свердловской жизни: просто так, куда глаза глядят, с подругой, с приятелем, а еще лучше одной, растворяясь в толпе, как в Москве, как в Париже…

— Ну как же, Иринушка, ты на меньшее не согласна, тебе Париж подавай! — Он приехал из районного городка, для него когда–то, наверное, и Свердловск был Москвой.

— Что же делать, Игорь, если здесь я только фукцирую.

— А это, ласточка, кто как себе выбирает. Так живешь — значит, хочешь так жить. Как так люди живут, будто смерти нет вовсе!

Тему смерти я с ним обсуждать не люблю. Темы я обсуждаю с Майоровым.

— Знаешь, Андрей, — сказала я как–то ночью, свернувшись в кресле, — даже если б мы захотели друг друга и ты не был бы православным, не смотрел бы, что Леня — твой друг, что ты женат, и я бы на это не смотрела, нам секс ничего бы не дал. Согласен?

— Скажи, почему.

— А о чем бы мы говорили после, шептались, смеялись — после первого раза, когда можно наконец не таиться, в тот момент, самый лучший, когда в фильмах закуривают…

— Да, пожалуй. У меня ведь телефон на подушке.

Теперь нашей темой стал Чмутов — стал потихонечку, невзначай, я исподволь его поругивала, чтоб Майоров хвалил, и улыбалась, заслышав его имя.

— А-а, ты тоже подсела на Чмутова, — догадался однажды Майоров, — и Фаина его постоянно снимает.

Фаинка сняла про Чмутова несколько передач, и теперь Чмутов сам пытался снять Фаинку, Чмутов делал ей очень конкретные предложения, но она была смолоду сыта своим режиссером, компостировавшим в трамваях комсомольский билет и разгуливавшим по городу в зеленых колготках. Я пыталась исподволь втолковать это Чмутову. Он быстро вычислил наш телефонный треугольник.

— Полтора часа с Фаиной, я засек, — говорил он мне вместо «але, Ирина». — Мы с Майоровым вас застукали.

Он читал мне по телефону стихи, много стихов, пропевал каждый звук, любовался словом. Он любил то, что читал, исполнение было эффектным, но стихи становились похожими, как римские храмы, которые пробегаешь с экскурсоводом. У него были свои кумиры: Мандельштам, Высоцкий, Еременко. Про любовь к Еременко я вычитала в «конспекте романа» и все хотела, но никак не могла раскопать в библиотеке сборник. Он почему–то ненавидел Пастернака… Ни у меня, ни у Фаинки в те дни еще не было Интернета, но мы с трудом дозванивались друг до друга. Чмутов вписался в наш клуб, превратился в главного гостя, свежую кровь, телефонный стимулятор. Он обзванивал всех перед выставками и фестивалями, первым отзывался, если видел кого–то по телевизору. Хвалил возбужденно и щедро, критиковал осторожно, не увлекаясь. Он западал на таланты, будоражил всех, бредил проектами, хотел шума, славы и денег — необязательно для себя.

— Ленюшка, а давай Ватолину премию дадим. Демидовскую. Хороший же поэт, есенинский. И поддержать бы надо, в запое ведь человек.

— Ленюшка, тут потрясающая акция намечается, «Дилетантские танцы». Ты поддержи, прими участие…

— Что он звонит? — ревновала я.

— Дурь какая–то, на сцене мне танцевать, и чтоб телевидение снимало. Позвони и узнай все, что хочешь.

Я не звонила без повода, не торопилась встречаться. Телефонная трубка создавала ощущение редкой близости. Телефонная трубка избавляла от неловкости телеспектакля, когда двое говорят по очереди, а в паузы подходят к окну, двигают стулья, ставят чайник. По телефону пауза была паузой, можно было длить ее сколь угодно, молчать озадаченно и синхронно, выжидать, кто первым промолвит: «Мда-а». Мысли и чувства легко превращались в звук, мысли и чувства легко находили отклик. И не надо было заглядывать в глаза, а уж если разговор не цеплял, можно было зажать трубку плечом, заняться делом, поддакивая, помочь бабе Тасе с компрессом — и вдруг ворваться в монолог, как гуси в кадр, перебить, уставиться глазом, нацелить клюв.

30

Заплутав в чмутовском романе, я клевала теперь лишь то, что интересно. Пролистала психоделические мистерии, так и не уяснив, наяву или под кайфом писатель видел, как мастурбирует проститутка. Этот обязательный атрибут мужской прозы был, на мой взгляд, таким же лишним, как раньше — фронтовое прошлое в журнале «Юность». Мне в детстве всегда становилось неловко, когда книжный интеллигент, рафинированный очкарик вдруг вспоминал боевую молодость, мне казалось, он врет, таких фронтовиков не бывает! В ту пору Булат Окуджава еще не гулял по телеэкранам… Может. и здесь главная встреча ждет впереди, решила я — и опять не стала спрашивать, что же автор имел в виду.

Я приметила две женские фигурки, жену и девушку, с которой герой собирался заняться английским. Я знала, автор и сам давал уроки, я уже навострила ушки, но интрига, проводив гостью за дверь, поплелась на кухню и выдохлась в подробном, скучном разговоре с женой, жену Омутова так и звали — Лариса.

— Но Лариса же так не говорит!

Я соскочила с кровати, я наконец–то завелась по–настоящему. Вытащила из тумбочки ящики, вытряхнула на пол содержимое.

— Иркин, ты решила устроить оргию?

Леня отложил книгу и озадаченно разглядывал кучу, в которой вперемешку с письмами валялись эротические игрушки: кольца, кисточки, гели и мази, щипалки и щекоталки, купленные в екатеринбургском секс–шопе. Я забрела туда когда–то в поисках памперсов, это был даже не шоп, а департмент, попросту отдел в «комке», комиссионном магазине «Нефертити».

Шоп я впервые увидела в 91‑м в Германии когда гостила у друзей. Слава увел Леню на традиционно мужскую экскурсию. Мы с Галкой остались на улице,

топтались в сторонке. Рядом, прямо на газоне, вьетнамцы разложили видеокассеты с яркими заплатками. Подойдя ближе, мы содрогнулись: цветные бумажки скрывали срамные места меж раздвинутых ножек. Нам показалось, так только непристойней, и дружно выпалив: «Ну, что, зайдем?», мы с Галочкой шагнули за запретную дверь, как в майский разлив на байдарке. Когда–то мы с Галочкой потерялись в походе, попали в снежное марево и, упустив русло, крутились в лодочке среди елок, искали своих, нанимали в деревне моторку. Грести под снегом было проще, чем проникать в глубь секс–шопа, нашу лихость вмиг смыло волна конфуза. Отвести глаза было некуда: прямо у входа распахнулись журналы с иллюстрациями к будущему роману Чмутова, а вдоль стенок, на стеллажах, выстроились фаллоимитаторы. Мужья рассматривали витрину, вид у них был куда более бравый, чем когда после суток разлуки мы подрулили к ним на моторке. Пожилая немецкая пара увлеченно беседовала с продавцом. Они что–то обсуждали, шутили, тихо посмеивались. Казалось, выбирают машинку для стрижки газона и беспокоятся, пойдет ли на влажную траву…

— Иркин, да что ты ищешь, там давно уж срок годности истек.

— Истек… Ты, Ленчик, спи, не беспокойся.

Лет пять назад в магазине «Нефертити» я разыграла из себя пожилую немецкую даму и так же деловито разглядывала каталог и так же шутила, спокойно, с достоинством, а потом совершенно по–русски накупила всего подряд, целую кучу бесполезных погремушек, лишь затрудняющих путь к удовольствию.

Я извлекла из хлама тетрадку и устремилась к двери.

— Да куда ты?!

— Спи, спи… Я сама.

31

Сколько я себя помнила, я проживала свою жизнь для того, чтоб о ней рассказывать. Порой меня слушали вежливо, порой с интересом, иногда говорили «тебе надо писать», но кто бы на моем месте отнесся к этому всерьез! Я писала письма — своему шефу, друзьям, бывшей студентке, любимой учительнице. «Нашла способ уничтожать рукописи», — фыркнул как–то Майоров, узнав, что мой профессор выбрасывает письма. Я переписывалась с шефом с тех пор, как уехала из Москвы, шеф был рассказчиком похлеще меня, да и мало ли было рассказчиков похлеще! Сама я просто любила зайти откуда–то сбоку, сделать петлю, сменить направление, чтоб все уже думали, я заблудилась, так порой и случалось в первородной моей болтовне, тем эффектнее было вынуть зайца из рукава, обнаружить рояль в кустах, внезапно вырулить на моторке.

Несколько лет назад, в эпоху поиска памперсов, я увидела «Криминальное чтиво» и неожиданно испытала зависть, разъедающую и жгучую. Долго пыталась понять, что меня гложет: я не снимаю кино, не пишу сценариев, я вообще ничего не пишу!.. Какие шикарные диалоги… И в устном жанре так историю не запутаешь… Я взяла ручку, чтоб выстроить схему событий, но неожиданно принялась передразнивать речь соседки, тасовать эпизоды… Стесняясь этого увлечения, я прятала тетрадку в тумбочку, раз в год что–то в ней поправляла — и вдруг Чмутов распалил меня не на шутку. До пяти утра я набирала свой текст на компьютере, не зная, зачем это делаю: «Лариса так не говорит, люди вообще так не говорят, да ведь Лариса же и сказала, что я должна заниматься творчеством!»