Рад, почти счастлив… - Ольга Покровская

Всю дорогу Иван проглядел в окошко и нисколько не заскучал – потому, вероятно, что смотреть в окно было его призванием. В районе Бологого тянувшийся от самой Москвы снег кончился. Над поездом повисли лиловые тучи, яркие, как непросохшая акварель. Точно такой же облачностью пару часов спустя встречал его Питер. На Невском, в первой попавшейся кофейне, Иван позавтракал и, обнаружив, что до встречи с отцом ещё уйма времени, отправился гулять.

Он бродил по улицам, удивляясь, как всё же похож его отец на Петербург. Сходства было много – в строгости архитектурных линий и линий лица, в погоде и нраве. А вот птицы, звери и дети не шли ни городу, ни отцу. Иван почувствовал это, когда на перекрёстке к нему пристроился щенок дворняги и грамотно, нога к ноге с человеком, пересёк дорогу на зелёный свет. Всей своей повадкой щенок выражал радость, его рыжая шерсть лоснилась – он ещё не хлебнул собачьей жизни. Очутившись на другом берегу, щенок немедленно напал на воробьёв и отбил у них хлеб. Иван смотрел и вспоминал, как во дворе его детства отец обходил за семь вёрст пиры голубей над раскрошенной булкой.

Прошло утро, на влажных сумрачных улицах потеплело. Иван расстегнул куртку и гулял так до обеда, грудью чувствуя разницу в климате двух столиц. А затем подуло солнцем. Облака расступились, и холодный ясный ветер вынес его на угол двух старых улиц, где они с отцом договорились встретиться.

Настаивая на приезде, Иван берёг в душе скромную цель – понемножку начать сближение. Тут главной хитростью было не давить на отца, ничем не выдать своего намерения. Иван исполнил её «на пять». Просто отдал документы, образцы рекламных буклетов, коробку с печатями. Даже приветливого взгляда не позволил себе.

В ответ на его образцовую сдержанность, отец предложил прогулку. Они пошли вдоль реки, и всю дорогу Иван чувствовал, как много у него от отца – походка, лицо, даже голос. Только глаза – рассадник нежных чувств – у Ивана были мамины. И получалось: они с отцом выглядят, как недружные, воспитанные порознь братья.

Прогулка не удалась. Дор о гой отец взялся расспрашивать его о работе, но Иван завалил экзамен. Не вспомнил цифр, запутался в поставщиках – одним словом, выказал позорную неинформированность в делах своего королевства.

Отец окаменел и больше не произнёс ни слова. Иван хорошо знал эту родную хмурь, видел её насквозь – конечно, отец жалел о прогулке, о потраченном времени, о ребёнке, из которого не вышел толк. Скорее всего, ему хотелось сказать сыну что-нибудь резкое, но он сдержался. За сдержанность эту Иван был ему благодарен.

В поезде он думал о родителях: как вырвалась и налеталась по доброй Европе мама, и как по-своему обрёл себя отец, слившись с холодной природой Питера. Конечно, теперь, когда упоение волей прошло, им обоим предстояло почувствовать осень. Может быть, пользуясь этим спадом, удастся сомкнуть края, или хотя бы перекинуть мост?

Как это сделать, и хватит ли на такой подвиг жизни, Иван не имел понятия. К тому же, его занимал ещё один, самый трудный вопрос: надо ли? Бабушка на это не раз ему говорила, что произошедший между семьёй и отцом разрыв – всего лишь отражение разрыва внутреннего, бытовавшего всегда. Ну а как, скажите, ему не быть, если человек – «эгоист и тиран»!

Своего твёрдого мнения на этот счёт у Ивана не было, но ему хотелось искать примирения уже потому, что положение отца, как и любого одинокого человека – отчаянно.

«В конце концов, – рассуждал он, – на свете есть душистый луг под солнцем, и песок с тёплой волной, а есть суровые норвежские фьорды, и тундра, и сталактитовые пещеры. Всё это было сотворено однажды, и достойно любви. Ему в отцы достался фьорд. Чем плохо?»

Добытыми впечатлениями он поделился по телефону с Ольгой Николаевной. Иван рассчитывал, что мама, узнав про горькую жизнь бывшего мужа, забудет старое и прилетит спасать.

– Бабушка тебе про отца не рассказывала? – хитрил он, зная отлично, что бабушка скорее умрёт, чем поспособствует воссоединению с «тираном и эгоистом».

– Женился? – ахнула Ольга Николаевна.

– Да нет, не похоже, – утешил её Иван. – Открыл в Питере филиал. Говорит: о-го-го, как всем в Питере хочется друг от друга звукоизолироваться! Ты знаешь, я думаю, только вот эта новая суета его и спасает.

– Ты что, ездил к нему? – ужаснулась Ольга Николаевна.

– Мама, он весь каменный! – сказал Иван. – Если б ты знала, что это такое – дострадаться до каменного состояния. Но мне кажется, такой лёгкий человек, как ты, и не может этого знать. До тебя ангелы не допустят…

– Ну конечно! Я и вообще живу в раю! – огрызнулась мама, очень взволнованная тем, что отец одинок и бедствует сверх меры.

– Я думаю, если как-то его уговорить, убедить. Я хочу сказать: что если вас обоих как-нибудь сдвинуть в Москву? Пусть даже пока не в одну квартиру…

Мама не дала ему закончить. Что за странный человек её сын! – возмущалась она. – Неужели забыл, каких усилий ей стоило добиться человеческой жизни, в нормальном обществе, в нормальном климате! А он, вместо того, чтоб помочь ей остаться, норовит выманить её на свой тоскливый, заледенелый, бесчеловечный, коррумпированный пустырь! Да и посул хорош – мрачный псих, от которого сама и сбежала!

В смущении Иван отложил погасший телефон. И всё-таки, ему казалось, что он продвинулся к цели. Пусть пока на один только мысленный мамин взгляд в направлении авиакасс.* * *

Одиночество разделяя с велосипедом, Иван ездил до снега, и по снегу поехал тоже. Оттепели нравились ему не менее снегопадов, а снегопады не менее оттепелей. Любая прогулка оказывалась целебна. Он возвращался бодрый, потный, благодарный изобретателю велосипеда и всей природе осенне-зимнего берега.

Однажды он догадался, что его велосипедный роман есть способ разговора с землёй. Вроде собиранья грибов, но иной. У земного рельефа было вдоволь реплик для велосипедиста. Каждый овраг и тропинку Иван выслушивал и давал ответ ездока. По скользкой глине берега и по мёрзлой лиственной шкуре шины катили не одинаково. Бывали весёлые овраги – в них он съезжал скоро, попадались тоскливые и таинственные – такие хотелось объехать. Посыл менялся в зависимости от погоды. Размытые дорожки хандрили, но, подмерзнув, бодрились вновь, и велосипед хандрил на них или бодрился.

Как-то раз на своём излюбленном месте, там, где в овражках нарыты трамплины, он увидел парня постарше себя, на «марсианском» велике. Парень был в кургузой кожаной куртке, в тёмных очках и без шлема. Несмотря на свой невысокий рост и скромное сложение, он показался Ивану разрушительным – как шаровая молния или кинжал.

Заметив зрителя, парень улыбнулся и, нацелившись точно в лоб, взлетел на трамплин.

Иван взял влево и рухнул в листья. Лобовое столкновение не состоялось.

Весьма довольный тем, как славно отреагировала его «мишень», парень бросил велик, на лоб сдвинул очки и, подойдя, протянул Ивану руку в перчатке.

– Ты больной что ли? – спросил Иван. Не приняв руки, он отряхнул с куртки снежные листья и собрался уже подняться, но не смог – сердце оцепенело. Снежок вокруг велосипедиста был запачкан кровью. Приглядевшись, он заметил – красные пятна как будто напоминают ребристый рисунок подошв.

– А, что, класс? Нравится? – обрадовался парень. – У меня там сменный картридж! – объяснил он, поднимая ногу в танкообразном ботинке, но не удержал равновесия и плюхнулся в заснеженные листья. – На заказ делают. Знаешь, если кому охота оставить по себе след! – с ухмылкой прибавил он.

Севший голос, глаза в красных прожилках, как будто их долго тёрли, вихры из-под шлема и усталые, горестные носогубные складки – Иван смотрел вскользь, проникаясь неясным сочувствием.

– Я сюда установлю прожектор, – сказал парень, поднимаясь и щедрым жестом обводя небо и лес. – Чтобы по ночам тренироваться. У меня только ночью время есть. И эту рухлядь пусть вывезут, – он пнул ногой деревянную опору. – У меня тут брат гоняет. Это его машина, – он дёрнул руль, и велосипед встал на дыбы. – Я-то уже старик, некогда мне. А… да хотя, и ты старик, – сказал он, вглядываясь в лицо Ивана. – Старики мы. Ну давай! Чего сел! Давай вон с той деревяшки – кто дальше! Разгон от берёзы.

– Не хочу, – сказал Иван и, подняв с земли свой велосипед, покатил по тропинке в сторону города. При этом он очень старался не вникать в содержание воплей, какими сопроводил его отъезд разочарованный парень в ботинках со сменным картриджем.

«Вот и Фолькер, – катя по бережку, думал он. – Надо у Кости спросить. Может, правда Фолькер?»

Костя зашёл через пару дней. Он был строг и собран, сказал «привет» и снял пальто. К чёрному колючему сукну «собачками» пристали снежинки. На миг в движении Костиных рук, вешавших пальто на крючок, мелькнуло сомнение.

– Давай-давай, проходи, не раздумывай, – подбодрил Иван. – Полчаса у тебя есть.

– Да, – согласился Костя. – Полчаса есть. И нам за полчаса надо будет решить один судьбоносный вопрос. Готовься.