Немного ночи (сборник) - Андрей Юрич

Сначала мои ученики относились ко мне с недоверием. Первые пару месяцев я только и слышал от них:

– А Дмитрий Алексеевич делал не так.

Мне было очень забавно ощущать себя тренером. Для этих мальчишек и девчонок я был могущественным существом. Они смотрели на меня снизу вверх и, раскрыв рты, ловили каждое слово. Впрочем, это не мешало им баловаться и валять дурака, когда я давал задание для самостоятельной работы и выходил из зала.

Они с большим трепетом относились к моей форме.

– Валентин Владимирович, – спрашивали они, – А сколько вам лет?

– Двадцать, – говорил я.

– Двадцать лет и черный пояс… – потрясенно шептали они.

Они вообще как-то странно воспринимали внешние атрибуты тхэквондо. Человек в добке был для них, безусловно, более сильным бойцом, чем человек в спортивном костюме. Черный пояс был всегда сильнее цветных. По-моему, им казалось, что сам пояс делает человека сильным. Когда я пытался им объяснить, что все как раз наоборот, что одежда – лишь подтверждение статуса человека, что можно быть сильным и в семейных трусах, – они меня не понимали. А может быть, понимали, но не верили.

У меня занимались люди разных возрастов. Были несколько взрослых, в основном, студенты. Были несколько шести-семилетних малышей. Но, в основном, мальчишки десяти-четырнадцати лет. Несколько девчонок, среди которых и Катя Петухова. И даже была одна сорокалетняя тетенька.

Я приходил в зал, примерно, за полчаса до начала тренировки. Обычно меня уже ждали двое-трое малышей. Они радостно приветствовали меня, хватали свои пальто и шапки и тащили их в раздевалку, которую я открывал своим ключом. Раздевалка была одна и для мальчиков и для девочек. И душевая тоже. Поэтому все приходилось делать по очереди. Посреди раздевалки валялись кучами старые кеды учащихся этого училища. Я не знаю, зачем они их здесь оставляли. Кеды распространяли запах грязных носков и резины. Обычно мы забивали их ногами под шкафчики для одежды. А в шкафчиках, как ни странно, были те же самые кеды, только поновее. Душевая была старая, с лохмотьями ржавчины на трубах, но чистая. Потому что в ней, кроме нас, никто не мылся. У хозяев старых кедов, видимо, было не принято мыться. Однажды, впрочем, кто-то из них справил в этой душевой большую нужду. И, хотя, техничка все убрала на следующий день, мы почти полгода брезговали туда заходить.

После того, как все переодевались, я запирал раздевалку на ключ и загонял всех в зал. Сюда часто забредали подвыпившие пэтэушники или меланхоличные наркоманы. Они могли забраться в раздевалку, а там иногда были ценные вещи моих учеников. К тому же там каждый раз лежало два пистолета системы Макарова. Один принадлежал Сереже Зорину, молодому жизнерадостному толстячку, работавшему в прокуратуре ведущим специалистом. Я спрашивал его, что это за должность и чего именно он специалист. Но он так толком и не ответил. А другой пистолет приносил лейтенант железнодорожных войск Андрей Ломков, худой серьезный черноглазый парень, под два метра ростом. Они бросали свои пистолеты в кожаных потертых кобурах поверх своих же штанов и маек и не беспокоились ни о чем. А я старался не забыть закрыть раздевалку, потому что боялся, как бы эти пистолеты не сперли, или ими не захотела бы поиграть малышня.

Из тех, кто у меня занимался стоит отметить еще нескольких человек. Они представляли из себя костяк группы и постепенно стали для меня не просто учениками.

Братья Мишка и Ванька Демины были хорошими бойцами: сильными, быстрыми, но при этом – болезненно застенчивыми и робкими. Мише было тогда пятнадцать. Он был смуглый, черноволосый, стройный и мускулистый, невысокого роста, очень легкий в движениях. Иван был младше его на пару лет, коренастее, упитаннее, умнее и гораздо хитрее, с бледно-голубыми глазами. Они жили в двух комнатах в старом бараке, на краю района, вместе с отцом, матерью и семью братьями и сестрами. Наверное, жизнь в таком месте и такой семье сделала их похожими на волчат. Но это были милые и ласковые волчата.

Денис Байков учился в политехническом университете, на первом курсе, на какого-то инженера. Это был человек не то что без царя в голове, но даже без задрипанного председателя или участкового. Он был очень худым, сутулым и неуклюжим. При этом он все время улыбался и болтал гнусавым голосом. Гнусавость, как и хронических насморк, он приобрел, сломав свой нос четыре раза на протяжении нескольких лет. Каждый раз это происходило странным образом. Например, однажды на него свалились футбольные ворота, на перекладине которых он подтягивался. А как-то раз его избили за то, что он, купаясь в речке, назвал козлом парня, отпустившего шуточку по поводу его ярко-красных плавок.

Другие два брата – Халид и Давуд тоже были маленькими жизнерадостными волчатами. Халиду было восемь лет, а Давуду – десять. Они жили в покосившемся домике частного сектора и были беженцами из Чечни. Их папа был отставным военным и работал на стройке бригадиром. Для них весь мир был – одна большая война. Им очень нужно было уметь драться.

Еще был Олежка. Если у меня когда-нибудь родится сын, я хочу, чтобы он был похожим на Олежку. Ему было всего семь лет. Он был очень худеньким и невероятно слабым, белобрысым и ясноглазым. Его приводила мама. Ей было лет сорок, она работала штукатуром, очень хорошо зарабатывала и прятала в карманах изъеденные известкой руки. Когда Олежка отжимался от пола, его ручонки тряслись от напряжения. Во время спарринга с Халидом или Давудом, он всегда плакал. И всегда побеждал. Потому что он знал, что плакать – можно, а сдаваться – нельзя.

Черт их поймет, этих женщин. Почему мне так нравилась одиннадцатилетняя Катя, при том, что я не чувствовал к ней не то что любви, а даже не ощущал обыкновенного вожделения? Почему моя искренняя любовь к Наташке не вмещала в себя плотского влечения? А ведь была еще, знаете ли, Олеся…

Олеся Кондратенко. Она училась со мной в одной группе. И вот ее-то я хотел так, что мне становилось больно при взгляде на ее бедра. У нее были очень красивые бедра, аккуратный плоский живот и небольшая грудь. На лицо она мне тоже очень нравилась, хотя ее правый глаз немного косил. Но это, здесь я понимаю индейцев-майя, придавало ее свежей девичьей красоте такую сладкую неправильность.

Нужно быть честным. Мною Олеся заинтересовалась только однажды, когда увидела, как я кручу в пальцах шариковую ручку. За пару лет лекционного безделья я научился быстро вращать ручку или карандаш в пальцах руки, без участия большого пальца. Это было очень увлекательное занятие, оно веселило и успокаивало. Олеся была первым человеком в мире, кто углядел во мне этот талант. Целых пятнадцать минут я наслаждался ее взглядом, прикованным к моей руке. Никогда раньше и потом она так долго на меня не смотрела. Вообще, мой латентный идиотизм, включающийся спонтанно время от времени, сильно мешал мне обратить на себя внимание Олеси. Помню, несколько раз я пытался с ней заговорить. Конечно, на нейтральные темы вроде учебы или погоды. Я даже представить не могу, что она думала, когда я это делал.

– Привет, – говорил я, – Ты не знаешь, что нам читать задали по литературе?

– По какой литературе? – спрашивала она.

– По этой… по древнерусской.

Она сидела на диванчике в холле шестого корпуса, в легком голубеньком сарафане, едва доходящем до середины ее загорелых бедер. И разговаривала со мной вполоборота, уткнувшись взглядом в какие-то конспекты.

– Мы вчера зачет сдали, – говорила она.

– А, – говорил я, – Так, значит, ничего читать не надо?

Она делала паузу и говорила немного растерянно и осторожно:

– Нет.

– А по другой литературе что читать? – я, однажды решившись на разговор, уже не мог остановиться.

– По какой литературе? – спрашивала она.

– По зарубежной. – тупо перебирал я варианты.

– А ты список, что, не брал?

– Какой список?

– Авторов. По литературе.

– По какой?

– Валентин, – говорила она с напускным спокойствием, отрывалась от конспекта и поднимала на меня блестящие карие глаза, – Тебе не кажется, что мы друг друга не понимаем?

– Я просто узнать хотел, – начинал я зачем-то оправдываться, – Что нам по литературе читать.

И было видно по ее лицу и глубокому вздоху, как она подбирает слова в уме.

Я круто поворачивался, говорил непонятное «ладно» и быстро уходил за ближайший поворот коридора. Там я останавливался, смотрел в крашеную масляной краской стену и ехидно улыбался сам себе. Засмеяться во весь голос не давала только давящая на затылок тоска.

С древнерусской литературой и Олесей все было не так просто. Древнерусскую литературу преподавал доцент Котов. Александр Михайлович. Среднего роста, худощавый и рыжеватый мужчина неопределенного возраста. Он всегда носил очень аккуратные костюмы и пальто, а на шее – красивое кашне. Лицом был чист и розов. Улыбку имел располагающую, а взгляд – синий и пошловатый. Он разговаривал очень правильным русским языком, любил цитировать четверостишья из разных поэтов и делал комплименты симпатичным студенткам. Так как Олеся была симпатичной, то ей иногда перепадало от него что-нибудь вроде: «Замечательно выглядите сегодня!» В ответ Олеся расслабленно опускала плечи и таяла.

Я не знаю, что ей так сильно нравилось в нем. Может быть то, что он преподаватель, и вообще дяденька взрослый. Может, лицом ей приглянулся или фигурой, или той же своей аккуратностью. Может быть, на нее влияли активно обсуждаемые нашими девочками слухи, что «в постели Котов чудеса вырабатывает». Хотя опять же не понимаю, откуда такие слухи взялись. Хотя, отчасти понимаю, конечно, но догадываться в данном случае нехорошо.