Пьесы (сборник) - Уильям Йейтс

Он стоит, глядя вверх, словно в экстазе; Эндрю и Джонни Бокач уходят.

Акт второй

Те же декорации. Мартин расставляет кружки, кладет хлеб и т. д. на стол. Он погружен в свои мысли.

МАРТИН. Входите, входите, все готово. Вот хлеб и мясо, я всем рад.

Не слыша ответ, он оборачивается.

ОТЕЦ ДЖОН. Я вернулся, Мартин. Мне надо кое-что сказать тебе.

МАРТИН. Проходите. Скоро тут будут и другие. Не такие, как вы, но я всех приглашаю.

ОТЕЦ ДЖОН. Мне неожиданно припомнилось кое-что, о чем я читал еще в семинарии.

МАРТИН. У вас усталый вид.

ОТЕЦ ДЖОН. (усаживаясь). Я уже почти подошел к дому, когда вспомнил, и побежал обратно. Это очень важно, ведь там речь шла о таком же трансе. Когда видение приходит с Небес, хоть во сне, хоть не во сне, потом человек помнит все, что видел или слышал. Что-то должно быть, кажется, у святого Фомы. А я знаю, потому что много лет назад читал длинное рассуждение об этом. Но, Мартин, с тобой было другое, скорее, это одержимость или навязчивая идея, когда дьявол входит в тело человека или мрачит его рассудок. Те, которые отдают свое тело вражеской силе, мошенники, ведьмы и им подобные, часто видят то, что происходит в отдалении или должно случиться в будущем, но стоит им очнуться, и они обо всем забывают. Кажется, ты сказал…

МАРТИН. Что ничего не помню.

ОТЕЦ ДЖОН. Нет, что-то ты помнил, но не все. Природа – великая сонливица, и в ее снах обитают опасные злые духи, но Бог выше Природы. Она – тьма, но Он все проясняет, потому что Он – свет.

МАРТИН. Теперь я все вспомнил. По крайней мере, то, что имеет для меня значение. Один бедняк принес мне весть, и теперь я знаю, что должен делать.

ОТЕЦ ДЖОН. А, понятно, весть, вложенную в его уста. Мне приходилось читать о таком. Бог иногда использует обыкновенного человека как вестника.

МАРТИН. Наверняка вы его встретили, ведь он только что ушел отсюда.

ОТЕЦ ДЖОН. Возможно, возможно, так оно и есть. Самого обыкновенного незаметного человека иногда посылают с вестью.

МАРТИН. В моем видении были топчущиеся единороги. Они разрушали наш мир. Я должен быть уничтожен; разрушение – та весть, которую он принес мне.

ОТЕЦ ДЖОН. Разрушение?

МАРТИН. Мы вернем прежнюю благородную жизнь, прежнее блистание.

ОТЕЦ ДЖОН. Ты не первый, кому было дано такое видение. (Поднимается и принимается ходить взад и вперед) Оно давало о себе знать то в одном месте, то в другом, являлось то к одному человеку, то к другому. Это ужасное видение.

МАРТИН. Отец Джон, вы думали о том же.

ОТЕЦ ДЖОН. Люди тогда жили праведной жизнью, и было много святых. Тогда была почтительность, а сейчас лишь работа, да бизнес, да как пожить подольше. Ах, если бы кто мог изменить это все в одночасье, пусть даже войной и силой! Святой Сиаран молился в пещере о возвращении прошлого!

МАРТИН. Не обманывай меня. Вам было веление.

ОТЕЦ ДЖОН. Почему ты спрашиваешь? Ты спрашиваешь меня о таких вещах, о каких известно лишь моему духовнику.

МАРТИН. Мы вместе. Вы и я должны объединить людей.

ОТЕЦ ДЖОН. Я тоже спал, как спал ты, это было давно. И у меня было твое видение.

МАРТИН. И что случилось?

ОТЕЦ ДЖОН. (резко). Ничего, это был конец. Меня послали в дальний приход, где я теперь служу и где нет никого, кого я мог бы повести за собой. С тех пор я там. Мы должны запастись терпением; мир был разрушен водой, и теперь он должен быть истреблен огнем.

МАРТИН. Зачем нам терпение? Чтобы прожить семьдесят лет, чтобы потом пришли другие и тоже прожили семьдесят лет; и так поколение за поколением, а тем временем прежний блеск будет все больше и больше тускнеть.

Снаружи слышится шум. Входит стоявший за дверью Эндрю.

ЭНДРЮ. Мартин говорит правильно и хорошо говорит. Разве это жизнь – строгать доски для телеги или оглоблю? Ну нет. Разве это жизнь, спрашиваю я вас, сидеть за столом и писать письма человеку, который хочет карету, или человеку, который никогда не заплатит за сделанную карету? А тут еще Томас приструнивает: «Эндрю, дорогой Эндрю, как у тебя с покрышкой на колесо?» Разве это жизнь? Это не жизнь. Вот я и спрашиваю всех вас: о чем вы вспомните перед смертью? Сладкую чашу в уголке вдовьей распивочной вы вспомните. Ха, ха, вы только послушайте! Деревенские запомнят это до конца своих дней.

МАРТИН. Почему они кричат? Что ты сказал им?

ЭНДРЮ. Не думай об этом, ведь ты поручил мне сделать храбрыми их сердца, и я сделал. Среди них нет ни одного, у кого голова не горела бы, как бочка со смолой. Что сказал твой приятель-бродяга? Ячменный сок, сказал он.

ОТЕЦ ДЖОН. Проклятый злодей! И ты напоил их!

ЭНДРЮ. Ну нет! Я возвысил их до звезд. Так мне приказал Мартин, и никто не скажет, что я не исполнил его приказ.

Шум за дверью, и Бродяги вталкивают внутрь бочонок. Они кричат: «Ура благородному хозяину!» – и показывают на Эндрю.

ДЖОННИ. Это не он! Вот он!

Показывает на Мартина.

ОТЕЦ ДЖОН. Зачем ты привел сюда это дьявольское отродье? Иди прочь, слышишь? Прочь! И всех забирай с собой!

МАРТИН. Нет, нет, я пригласил их. Нельзя так с ними. Они – мои гости.

ОТЕЦ ДЖОН. Гони их из дома твоего дяди!

МАРТИН. Знаете, отец, будет лучше, если уйдете вы. Возвращайтесь домой. Я исполню веление, а для вас, верно, так лучше, что вы не подчинились ему.

Отец Джон и Мартин выходят.

БИДДИ. Повезло старику, что он не сунулся к нам. Ему кушать надо, но и нам голодать ни к чему! А не то выпотрошили бы его и сшили из его кожи мешки.

НЭННИ. Не слишком ли ты торопишься? Посмотри-ка на себя сначала, у тебя весь кафтан в пятнах, так ты спешил набить карманы! Это ты-то лечишь и предсказываешь судьбу? Голодный пройдоха, вот кто ты!

БИДДИ. А тебя подымут завтра пораньше и поведут на тюремный двор, где твой сыночек топтал землю до сегодняшнего утра!

НЭННИ. У него-то была мать, и он узнал бы меня, коли увидел бы, а твой сын не узнает тебя, даже если встретит на виселице.

ДЖОННИ. Знать-то я тебя знаю, ну и что из того? Что толку мне было шляться с тобой? Что мне доставалось от тебя? Да не видел я от тебя ни днем, ни ночью ничего, кроме твоего вздорного нрава, хотя вечно тащился за тобой, обвешанный твоими мешками.

НЭННИ. Ни дна тебе, ни покрышки! Что ему, видите ли, доставалось от меня! Уж побольше, чем мне доставалось от твоего папаши! Ведь, кроме обид и синяков, я от него ничего не видала.

ДЖОННИ. Так-то оно так, но ведь не бросала же ты его! Всегда ты была вруньей и дурой, такой и останешься даже на краю могилы.

НЭННИ. Вечно я выпрашивала, а потом делилась с тобой, будь ты проклят! Лучше б мне было не знать тебя! Почему не отломала я прут покрепче, чтобы поучить тебя доброте и учтивости, пока ты был еще мал?

ДЖОННИ. Ну вот, теперь о прутьях заговорила! Да не учила ты меня никогда и ничему, кроме воровства, и это с тебя, а не с меня взыщется за мои грехи в Судный день.

ПОДИН. Клянусь честью, у вас лучше получается, чем у Гектора, когда он дрался за свою Трою!

НЭННИ. А ты помолчи! Нам не о драке надо думать, а о том, как набить живот и выспаться вволю. Дай-ка мне немножко табачку набить трубку – может, снимет он с моего сердца усталость от долгой дороги.

Эндрю протягивает ей табак, и Нэнни с жадностью хватает его.

БИДДИ. Мне надо было дать, а не ей. Уже сорок лет, как, закуривая трубку, я не забываю о табачной молитве. А она никогда и не вспоминает ни о чем подобном.

НЭННИ. Смотри не подавись, зарясь на мою долю!

Они не могут поделить табак.

ЭНДРЮ. Ну, ну, ну! Вас хорошо принимают в этом доме, ну и нечего спорить и ругаться. Такие бродяги, как вы, должны смеяться и радоваться жизни. Неужели вы не знаете ни одной песни, которая веселила бы сердца?

ПОДИН. Джонни Бокач хорошо поет. Он всегда пел на ярмарках, да вот в тюрьме охрип немного.

ЭНДРЮ. Ну, так спой хорошую песню, такую, чтоб от нее храбрым стало сердце мужчины.

ДЖОННИ (поет).

Спешите, парни, все ко мне,Послушайте меня,Я курицу тащил с двора,Сержант пальнул в меня.

Его помощнички бегомПримчались на подмогу,Связали, словно петуха,Не чую руку-ногу.

Судья велел меня сослать,Корабль стоял в порту,Вот, запрягли меня с тех порПахать в чужом краю.

ЭНДРЮ. Ничего нет хорошего в твоей песне, очень она грустная. Для меня это все равно, что пилить бревно. Вот подождите, я сейчас принесу мою флейту.

Уходит.

ДЖОННИ. Думается мне, здесь не хватает добрых приятелей, а у того, молодого, хватит денег, чтобы приютить нас с нашими пожитками.

ПОДИН. Ты считаешь себя слишком умным, Джонни Бокач. Лучше скажи мне, кто этот человек.

ДЖОННИ. Хороший парень, полагаю, имя которого скоро будут знать на всех дорогах.

ПОДИН. Ты восемь месяцев пробыл в тюрьме и ничего не знаешь о здешних местах. Здешние парни такого хромого бродягу, как ты, не примут к себе. А я знаю. Пару вечеров назад я обдирал козлят для тех ребят, что живут в горах. Это было в каменоломнях за полем – там они обсуждали свои планы. У них на уме дом богатеев на площади. И ты знаешь, кого они ждут?