Тайна академика Фёдорова - Александр Филатов

Конечно, такие взгляды Фёдорова в немалой степени объяснялись и тем, что ещё в юности он познакомился с философскими воззрениями великих цивилизаций Востока, прежде всего – Китая и Индии. Но окончательно вырваться из рамок идеологии евроцентризма с порождёнными ею мальтузианством, дарвинизмом и социал-дарвинизмом, закрепощающей пытливую мысль исследователя "бритвой Оккама" и так далее, Фёдоров смог лишь осознав и тщательно обдумав те странные события, которые пережил в студенческие годы. Занимая официальные должности в вузах и научных исследовательских учреждениях, Алексей Витальевич никогда и ни с кем не делился своими сообра­жениями. Хотя он и пытался изложить свою собственную философскую систему взглядов на бумаге, эти заметки всегда были его личной, глубочайшей тайной для всех, не исключая самых близких людей.

К практическому воплощению некоторых из своих идей он приступил лишь в связи с так называемой перестройкой, когда в 1989 году со всей отчётливостью ему представился неизбежным грядущий крах всего, прежде всего, самой страны и жизнеустройства в ней. Принять это со смирением он не мог и не хотел. А к непосредственным практическим шагам его подтолкнула собственная, совершенно не ожидавшаяся им безработица. Эта внезапная беда дала свободное время и оказалась сопряжена ещё и с наличием немалых денежных средств, накопленных Фёдоровым за долгие годы интенсивного труда и скромного потребления. К тому же, тогда вдруг появилась ещё и возможность купить для своих опытов любое некогда военное оборудование.

К середине своего отпуска, то есть недели через две после смерти Ольги Алексеевны, Виктория Петровна резко, как бы сознавая свою неправоту, заявила мужу: – Завтра я уезжаю к матушке в Брянск!

Фёдоров помрачнел, но старался сохранить хотя бы внешнюю видимость спокойствия, понимая, что жена не просто устала, а изнемогла. Он лишь спросил:

-          Надолго, Вика?

-          Я же сказала: "уезжаю", а не "съезжу"! Неужели непонятно? Всё!… Я так больше не могу! Ничего у нас с тобой не получилось!! И не получится!!!

Фёдорова уже три – четыре дня мучило непонятное, нараставшее охлаждение со стороны жены, совсем недавно ещё столь родной, такой близкой, всё понимающей, способной не только на практические совместные действия, но и на глубокое душевное сродство и единство. Эти её качества казались ему глубокими и неизбывными. Ещё каких-то пару недель назад Виктория Петровна безропотно, по своей инициативе помогала ему в ночных перекладываниях в постели умирающей матери, хотя наутро должна была ехать в Калининград на работу в жестоких условиях нового трудового кодекса. Ещё несколько дней назад она вроде бы искренне оплакивала Ольгу Алексеевну, называя её своей матерью, а перед этим взяла отпуск, предвидя наступающий неизбежный исход и связанные с этим хлопоты. Что же случилось? Как, когда, почему произошел этот роковой поворот в её душе, в отношении к нему?

-           Наверно, я плохой муж. Не умею предугадать и пре­дупредить перемены в твоём состоянии. Не сумел смягчить удары, которые на нас обрушились. Но ведь – на нас обоих, а не только на тебя.

Она не стала возражать, лишь молча вздохнула. А он подумал: "Надо что-то сказать о не родившемся ребёнке. Ведь для Вики это – самая страшная потеря. Ещё раз выплеснуть и свою боль? Напомнить, что считаю виноватым себя?" И тут же отказался от этой мысли: "Это же соль на рану. Нужны какие-то другие, особые слова. Такие , которые смогли бы всё переменить. Пусть будет взрыв отчаяния, пусть будут рыдания, даже истерика. Со слезами, криком уйдёт её оцепенение, замкнутость, внутренняя боль". Но таких слов он не нашёл и сказал буднично и просто:

-           Не уезжай! Вдвоём не так больно.

Виктория помолчала, словно взвешивая его доводы, но ответила, ещё раз вздохнув, сурово и категорично:

-           Переболеем поодиночке.

Дальнейшие объяснения не привели ни к чему хорошему. Алексей Витальевич не смог, не сумел найти нужных слов, которыми удалось бы остановить его жёнушку от непоправимого шага. Да и могли ли здесь вообще помочь какие бы то ни было слова? Скорее – наоборот! Мрачное же выражение его лица, неухоженный внешний вид, какая– то его встрёпанность странным образом лишь отталкивали Викторию Петровну от мужа, вместо того, чтобы пробудить сочувствие к нему. Исходившее от мужа, хотя и невысказан­ное им, чувство безнадёжности, тщетности любых усилий лишь подкрепляли её решение, сомнения в справедливости и стойкости которого она старательно изгоняла из своего сознания. Её психологическая выносливость, и вообще-то невысокая, была истощена нагрузками последних месяцев. Чтобы прекратить неприятную для неё сцену, не сочувст­вовать страданиям мужа ("Что же это такое я делаю?! Я же не права!"), Виктория Петровна закончила так:

-          Ну, всё! Поехала! Переночую у Насти в Калининграде.

Оттуда ближе до вокзала!

Виктория Петровна взяла, как выяснилось, уже подготовленный ею, видимо нелёгкий чемодан, не огля­дываясь, покинула дом и села в стоявшую посреди двора машину. Запустив двигатель и так и не взглянув в сторону покидаемого мужа, она уехала.

Фёдоров простоял в оцепенении ещё несколько минут на высоком крыльце дома, совершенно не чувствуя мороза. Затем медленно, споткнувшись о порог, вошёл в дом. Мелькнула мысль позвонить Насте – племяннице Вики. Но

Фёдоров сразу же её отбросил: ничего это не даст; с глазу на глаз не удалось,– где уж тут объясняться по телефону! Да, и племянница, скорее всего, поддержит любимую тётушку, не утруждая себя взвешиванием обстоятельств.

Постояв ещё несколько секукнд в прихожей с этими тягостными размышлениями, Фёдоров прошёл в свой пустой, никому теперь уже не нужный дом. Дом, в строительство которого было вложено столько души, трудов и средств. Зашёл сначала в комнату, где тринадцатого января скончалась его мать. Тут же прошёл в спальню и, увидев на спинке стула халатик жены, упал на колени перед широкой деревянной самодельной кроватью. Он разрыдался, уткнувшись в покрывало, – во второй раз за эти тяжкие две с небольшим недели, как, впрочем, и за многие годы.

Глава 3.

Фёдоров сознавал, как цепко сочетаются в нём отчаяние и решимость. Разве не в таких обстоятельствах самоубийцы отваживаются на свой последний, зачастую непоправимый шаг? Но имелось существенное отличие: самоубийство – это смелость труса; человек решается на свой, как он надеется, непоправимый шаг для того, чтобы избежать вызываемых жизнью страданий. Тогда ему кажется, что исчерпаны все возможности, утрачены последние надежды, а само продолжение существования представляется нестерпимым. Тут-то человек и становится готовым на всё, лишь бы завершить свой земной путь. Фёдоров тоже испытывал отчаяние, которое многократно усугублялось ощущением собственной вины. Ему не было дела до того, насколько это сознание собственной виновности соизмеримо с действительностью. Он был готов на всё, но. в том числе и на новые страдания, лишь бы исправить положение. Иначе говоря, вектор отчаяния и решимости был направлен не на смерть, а на жизнь, пусть даже и связанную с новыми страданиями!

Возможно ли исправить прошлое? Он этого не знал, как не знал и никто другой. Но у него было, пусть – иллюзорное, подспорье: собственная концепция мироздания, из которой следовало, что информация не появляется из ничего и не исчезает бесследно, как это за сотни лет до его рождения было предположено в отношении энергии. В данном случае речь шла о той особой, структурированной "информации" (он не был уверен в правильности использования, применимости этого понятия), которую принято называть человеческой душой. Вторым подспорьем были построенные им втайне от всех аппараты. Он не был уверен ни в правильности своих гипотез, ни в том, что верно воплотил эти свои мысли и надежды в приборы. Он сознавал риск того, что замыкание его на самого себя, точнее – нало­жение его нынешнего сознания на своё собственное, но – прошлое, как будто бы исчезнувшее из реальности,– может привести к безумию. Однако и жить с сознанием собствен­ной вины он тоже не мог. К тому же, на ком, как не на самом себе, учёный может и должен проверять свои недостаточно обоснованные, зыбкие гипотезы?! Если же опыт удастся, то это станет революцией в науке, а не только успокоением своей больной совести. А потери в случае удачи сводились всего лишь к нескольким месяцам жизни, которые предсто­яло прожить заново.

Приняв такое решение, Алексей Витальевич почувствовал огромное облегчение. Не откладывая исполнение своего замысла более ни на одну минуту, он спустился в подвал, протиснулся в свой потайной отсек и приступил к эксперименту…

Очнувшись, он оказался в кромешной темноте. При этом ощущалось какое-то странное чувство раздвоения: он как будто бы сидел в кресле своей экспериментальной установки "консервации сознания" и одновременно находился на свежем воздухе, возле недостроенного дома. Но в таком случае должен быть день! Почему же он ничего не видит? Ослеп? Этого ещё не хватало! Фёдоров дёрнулся всем телом, и странное ощущение пребывания одновременно в двух местах прошло. Но память. память была необыкновенной: он помнил или знал всё, что должно сейчас произойти, вернее, что произошло в тот день, около семи месяцев назад. Одновременно в мельчайших деталях он вспомнил или увидел то, что произойдёт (или произошло?) спустя эти тяжкие месяцы. Да, это было уже нечто вроде чёткого предвидения будущего, так как он действительно сидел на корточках перед корытцем, в котором замешивал строительный цементный раствор. И, как он отчётливо понимал, развитие событий, ведущее в это будущее, зависело теперь прежде всего от него самого. От него и ни от кого больше! Раздвоенность не исчезла, но странного ощущения одновременности пребывания здесь и в кресле опытной установки больше не возникало. Появилась уверенность в том, что его фантастический опыт удался. Ещё возникло сознание огромной ответственности. Фёдоров теперь как бы руководил своими собственными поступками на основании детально точного знания будущего. Того будущего, которое он намеревался предотвратить.