В логове львов - Фоллетт Кен

Справа от нее пыльный холм резко уходил вниз. У подножия холма, где склон постепенно выравнивался рядом с руслом реки, приютился кишлак под странным названием Банда – пятьдесят или шестьдесят хижин, построенных на неровной скалистой почве, на которой невозможно было бы ничего выращивать. Домики возвели из серого камня и сырых глинистых кирпичей. Плоские крыши покрыли спрессованной землей, накрытой циновками. Рядом с небольшой мечетью скучились несколько разрушенных хижин: русскому бомбардировщику пару месяцев назад удалось точное попадание. Джейн могла видеть кишлак вполне отчетливо, хотя добираться до него пришлось бы не менее двадцати минут по крайне опасной тропе. Она всмотрелась в крыши, в окруженные стенами дворы, изучила каменистые проулки, стараясь разглядеть отбившихся от взрослых детей, но, к счастью, никого там не оказалось – Банда стоял совершенно опустевшим под жарким синим небом.

Слева от него долина расширялась. На небольших полях среди крупных валунов виднелись воронки от бомб, а в нижней части склона несколько древних стен террас обрушились. Пшеница поспела, но урожай никто не спешил собирать.

Дальше за полями у подножия высокой, вздымавшейся отвесно скалы, обозначавшей границу долины, бежала река Пяти Львов: местами глубокая, местами мелкая, то широкая, то узкая, но повсюду стремительная, с каменистым дном. Джейн прошлась взглядом по всему видимому участку ее русла. Она не увидела на берегу ни женщин там, где они обычно мылись или стирали, ни детишек, игравших на отмелях, ни мужчин, переводивших вброд лошадей или ишаков.

Джейн задумалась, не одеться ли ей, чтобы покинуть свое укрытие и вскарабкаться выше по склону холма к пещерам. Именно там собрались сейчас все обитатели кишлака. Мужчины отсыпались после ночной работы в полях, женщины стряпали и приглядывали за детьми, коровы стояли в загонах, коз держали на привязи, собаки грызлись друг с другом за самые лучшие куски объедков. Вполне вероятно, что они и сейчас находились в полной безопасности, поскольку русские подвергали бомбежкам кишлаки, а не голые отроги гор, но всегда существовала угроза, что в ее убежище угодит шальной фугас. А пещера защищала от всего, кроме прямого попадания.

Еще не приняв окончательного решения, Джейн услышала рев двигателей реактивных бомбардировщиков. Она задрала голову в сторону неба, чтобы разглядеть их. Своим рокотом они заполнили всю долину, заглушив шум реки, пока пролетали мимо курсом на северо-восток, держась все еще высоко, но постепенно начиная снижение. Один, другой, третий, четвертый серебристый убийца, и каждый – вершина технической мысли человечества, применяемая сейчас, чтобы калечить неграмотных крестьян, разрушать каменные и глинобитные хижины, а затем вернуться на свою базу со скоростью семисот миль в час.

Минуту спустя они уже пропали из виду. Сегодня Банду снова пощадили. Джейн постепенно расслабилась. Реактивная авиация наводила на нее ужас. Хотя прошлым летом Банда вообще избежал бомбардировок, и долина в целом получила потом передышку в течение зимы, но все началось опять с приходом весны, и по Банде нанесли несколько ударов, однажды почти разрушив самый центр деревни. Именно тогда Джейн от всей души возненавидела реактивные бомбардировщики.

Мужество сельских жителей просто поражало ее. Каждая семья устроила для себя запасное жилище в одной из пещер, и каждое утро они взбирались по круче холма, чтобы провести там день, возвращаясь в низину с наступлением сумерек, поскольку ночью бомбы им не угрожали. Работать на полях в дневное время было опасно, и потому мужчины обрабатывали их ночью. То есть не все мужчины, а представители старшего поколения. Молодые же чаще всего отсутствовали, сражаясь с русскими в южном конце долины или еще дальше. Нынешним летом бомбардировки стали как никогда прежде интенсивными во всех районах, занятых повстанцами, согласно информации Жан-Пьера, полученной им у партизан. И если афганцы в других частях страны походили на тех, кого она видела в этой долине, то они наверняка сумели приспособиться к военным условиям и выживать в них. Они отважно спасали немногочисленные ценные вещи из-под руин разрушенных бомбами домов, неутомимо возрождали почти уничтоженные поля и огороды, бережно выхаживали раненых, достойно прощались с погибшими и посылали порой совсем еще юнцов в отряды повстанцев. Русские никогда не смогут победить этот народ, постепенно уверилась Джейн, если только не превратят весь Афганистан в радиоактивную пустыню.

А вот смогут ли повстанцы одержать верх над русскими? Этот вопрос представлялся намного более сложным. Они храбры и непокорны, контролировали сельские районы, но враждовавшие между собой племена ненавидели друг друга едва ли не сильнее, чем оккупантов, а их ружья оказывались бесполезны в борьбе против реактивных бомбардировщиков и бронированных вертолетов.

Она постаралась выбросить все мысли о войне из головы. День был в разгаре, время сиесты, когда ей нравилось побыть в одиночестве и расслабиться. Она запустила руку в бурдюк из козлиной кожи, где хранила очищенное масло, и принялась смазывать туго натянутую кожу своего огромного живота, в очередной раз спрашивая себя, как могла быть настолько глупа, чтобы забеременеть в Афганистане.

Она привезла с собой двухгодичный запас противозачаточных пилюль, контрацептивную диафрагму и целую коробку тюбиков с гелем, убивающим сперматозоиды. Но всего несколько недель спустя после менструации забыла возобновить прием таблеток, а потом несколько раз пренебрегла использованием диафрагмы. «Как ты могла наделать столько ошибок?» – заходился в истерике Жан-Пьер, а она не могла дать ему вразумительного ответа.

Вот только сейчас, лежа на солнышке, она радовалась своей беременности, любовалась разбухшими грудями, старалась не обращать внимания на постоянные боли в спине и понимала, что допустила все ошибки преднамеренно. Это был почти профессионально исполненный промах, необходимость в котором диктовалась ее подсознанием. Она хотела иметь ребенка, знала, что Жан-Пьер и слышать о нем не желает, и потому зачала так, словно все произошло случайно.

Почему мне до такой степени понадобился младенец? – снова и снова мысленно анализировала она свой поступок, и однажды объяснение пришло само собой. Потому что я была очень одинока.

– Неужели это правда? – Она снова задала подобный вопрос вслух.

Тогда в этом поистине простом ответе заключалась горькая ирония судьбы. Она ведь никогда не чувствовала одиночества в Париже, хотя долго жила одна, покупала продукты только для себя самой и часто разговаривала с собственным отражением в зеркале. Но сейчас, будучи замужем, проводя каждый вечер и каждую ночь вместе с супругом, а днем работая бок о бок рядом с ним, – именно сейчас ею овладевало ощущение изоляции от других людей, страха и полного одиночества.

Они поженились в Париже перед самой отправкой сюда. Ей это почему-то показалось естественной частью начинавшегося приключения: еще один элемент новизны, еще один рискованный эксперимент, занятное событие в жизни. Все твердили, насколько счастливой, красивой и отважной парой влюбленных они выглядят, и внешнее впечатление не было обманчивым.

Чуть позже она поняла, что ожидала слишком многого. Ей представлялось, как постепенно ее любовь и близость с Жан-Пьером станут еще крепче. Она надеялась, например, узнать о его детских влюбленностях в девочек, выяснить, чего он на самом деле боялся больше всего, и даже верно ли, что мужчины стряхивали последние капли с членов после того, как справляли малую нужду. В ответ она тоже была готова на откровенность. Она рассказала бы ему, что ее отец был алкоголиком, что она порой фантазировала, как ее насилует чернокожий юноша, что у нее сохранилась привычка сосать большой палец в состоянии глубокой задумчивости или волнения. Но, как выяснилось, сам Жан-Пьер не считал женитьбу поводом что-либо менять в их прежних отношениях. Он обращался с ней ласково, часто смешил, впадая в обычное маниакальное настроение, беспомощно искал утешения в ее объятиях в периоды депрессии, обсуждал с ней политику и войну. Он со знанием дела занимался с ней сексом раз в неделю, отдавая ей свое молодое долговязое тело, пуская в ход опытные, сильные и чувствительные руки хирурга, но в целом вел себя с ней скорее как любовник, нежели любящий муж. Она все еще никак не могла заставить себя поговорить с ним о самых простых, даже глуповатых вроде бы вещах. Например, спросить, верно ли, что под шляпой ее нос начинал выглядеть длиннее, чем был на самом деле. Рассказать, насколько ее все еще бесил тот случай, когда ее наказали за разлитые по ковру в гостиной красные чернила, хотя виновата была ее сестра Полина. Ей отчаянно хотелось спросить у кого-нибудь: «Так все и должно продолжаться или со временем семейная жизнь станет намного лучше?» Но только ее друзья и близкие находились очень далеко, а любая афганская женщина посчитала бы ее надежды на будущее чем-то неслыханным и даже возмутительным. Ей приходилось подавлять соблазн прямо поделиться с Жан-Пьером своим разочарованием. Отчасти потому, что ее жалобы на жизнь прозвучали бы несколько невнятно для нее самой, а еще ее снедал страх, какой будет его реакция, какие ответы на свои вопросы она получит от него.