Я жду отца. Неодержанные победы (Повести) - Юрий Воищев

Я как-то не помню праздников. Честное слово, не помню ни одного праздника тех лет.

А может, их и не было?!

Впрочем, я ведь совсем не жалуюсь! Не я один. Многим ребятам моего поколения выпало тяжелое детство. Но даже такое детство — все равно детство. Со всеми своими радостями и печалями. И если я скажу, что в моем детстве совсем не было светлых дней, я солгу. Были такие дни. И когда они наступали, я забывал обо всем: и о войне, и о голоде, и о холоде. Но праздников, в широком смысле слова, я не помню.

Под Новый год я встретил Назарова. Он был в потертом кожаном пальто. Оно так и скрипело, когда он переставлял костыли.

— А не холодно вам? — спросил я.

— Холодно, — сказал он. — Да ведь я редко на улице бываю. Пока меня при госпитале держат. Вроде из милости, что ли… А у вас как? Все живы — здоровы?

— Все…

— А ты как, Сергей? Как успехи?

— Да тройки…

— А ты старайся.

— И так — во всю!

— Ну, раз ты стараешься, — вот тебе. Получай… — Он вытащил из кармана — яблоко не яблоко, в общем, какой-то желтый фрукт.

— А что это?

— Неужели не пробовал никогда?

— Не-е…

— Апельсин это.

— А его едят?

— Еще как! Это одному майору посылка пришла с юга — а там апельсины. Я ему говорю: слышь, Степан Фомич, подкинь-ка парочку. А он: на какой предмет? Нужно, говорю. Он пожался, но один дал. А я все тебя ждал. Думал, зайдешь. А сегодня решил уж сам к вам пойти. И хорошо, что тебя встретил…

— Спасибо… Так пойдемте к нам.

— Знаешь, Сергей, в другой раз… Устал я сегодня. Долго хожу… Ты лучше проводи меня немного.

Мы пошли потихоньку. Когда Назаров передвигал костыли, кожаное пальто его отчаянно скрипело. И снег хрустел. И я вдруг услышал запах апельсина. Запах был невероятный. Сумасшедший запах. Это был запах праздника. Вернее, всех праздников, которых никогда не было в моей жизни.

— Ты что это? — спросил Назаров.

— Так… Праздник скоро…

— Совсем… Новый год. Сорок пятый…

Да, это был запах Нового года. Запах праздника. А праздник пах апельсином.

Маленькое солнце, которое я держу в руке, называется апельсин.

Маленькое, круглое солнце. И оно — оранжевое. И если вдавить в него пальцы — брызнет сок. Солнечный, душистый, апельсиновый. А новогодний праздник пахнет апельсином. А апельсин — солнце! Если бы я мог, я дарил бы всем, кого люблю, апельсины. Всегда бы дарил. Всю жизнь.

И дома мать сказала:

— Апельсин!

И бабка сказала:

— Апельсин!

А Николай Палыч сказал:

— Откуда?

И я крикнул:

— Назаров дал! Чтобы я съел! Один!

— Никто и не просит, — сказал Николай Палыч.

— Никто и не дает, — сказал я.

Николай Палыч дернулся и ушел.

И мать не поругала меня за грубость. И долго молчала. И вздыхала. И как бы про себя сказала, что за такой апельсин можно выменять полкачана капусты.

И выменяла.

И бабка сварила щи. И я ел щи. А в щах плавало маленькое солнце — кружок моркови. И щи пахли апельсином. А апельсина я так и не попробовал.

Говорят, есть страны, где войны никогда не было. И солнце там вовсю лупится и жарит прохожих. А мальчишки — каждый день едят апельсины.

Только я что-то в это не верю.

Сватовство шофера

Я готовлю уроки по вечерам. При электричестве. И каждый раз, поглядев на лампочку, вспоминаю коптилку. Нет, я не выбросил ее. Разве выбрасывают старых и верных друзей? Спасибо тебе, коптилка. За все. За твой слабый свет. За ласковость. За доброту. Нет, я не выбрасываю тебя. Я прощаюсь с тобой. Ведь и старые друзья умирают. Прощай, коптилка. Я не забуду тебя. Но прошу, никогда не возвращайся в мой дом. Ни в чей дом. Так нужно. И ты это должна понять.

Тихо у нас. Тепло. А на дворе — мороз. Поземка. Ветер воет — у — у. Как волк, отбившийся от стаи.

В такие вечера Николай Палыч любил говорить:

— Нам вот тепло. А в окопах?! Ну, скажем, наши ребятки — привычные. Крепкий народ. А вот немцы мерзнут. Помню, в сорок втором тоже морозы стояли, ничего себе. Так фрицы, как бревна, валялись в степи.

Николай Палыч любил поговорить о войне и о своих подвигах. Когда я слушал его рассказы, я почему-то вспоминал Назарова.

Назарову не нравились такие разговоры. Он никогда не распространялся на военные темы, словно и не воевал даже.

Он будто боялся рассказов о войне.

А Николай Палыч дышать не мог без военных воспоминаний. Меня всегда удивляло это. И только теперь я понял, в чем дело.

Командующим всей нашей армии, которого Николай Палыч возил на своем «газике», оказывается, был интендантский полковник. Так что Николай Палыч, как говорится, проехал мимо войны.

Я думал, что и сегодня, в новогоднюю ночь, он будет кормить нас своими боевыми приключениями. Но все вышло иначе.

Николай Палыч поднял стакан:

— Пью за счастье.

Мать задумчиво смотрела на темное окно. Словно ждала кого-то.

Полночь. Новый год.

— Пью за счастье. А еще, бабуся, — сказал Николай Палыч, — официально предлагаю вашей дочери расписаться со мной. У меня намерения серьезные… Семью буду строить…

— Как Надя, так и я, — сказала бабка.

— А Надя не против…

Мать быстро взглянула на Николая Палыча и вдруг уронила голову на стол и заплакала. А Николай Палыч стал гладить ее волосы и что-то быстро — быстро говорить.

Я сидел растерянный, ничего не понимая.

Мать вскочила, оделась и выбежала из дому. Николай Палыч выскочил за ней. А бабка разволновалась и велела мне ложиться спать. Так и встретили Новый год.

Скоро пришла мать. Не раздеваясь, села к столу и долго так сидела.

— К нему ходила? — строго и печально спросила бабка.

— К нему… А госпиталь закрыт. И в окнах темно… Спят, наверное… — И плача выдохнула: — Не пришел!

Свадьба

— Нет, — сказала мать. — Не пойду за него. Не хочу…

— Трудно нам, — сказала бабка. — Без мужика — ой как трудно. А у тебя — Сережа. Я помру, как жить будешь? А Николай Палыч хоть и пустобрех, а все равно мужик. И домовитый. Все в дом тащит.

— Да разве в этом дело?!

— В этом не в этом, а кто тебя с ребенком подхватит? Кому ты нужна?

И мать промолчала.

Я ушел на улицу. Мне было невесело. Даже с Сенькой я поругался. Он надулся и ушел домой. А мне домой идти совсем не хотелось.

Стемнело. Сумерки неспешными шагами вошли в город. Они были тихие и печальные. Зажглись окна в домах. Сыпался крупный снег. Люди спешили. И никому не было дела до мальчишки, одиноко стоящего на улице.

— Пойдем домой, — сказал Николай Палыч.

Я и не слышал, как он подошел.

— Пойдем, пойдем, нечего мерзнуть.

Дома он вытащил из кармана огромный бумажный пакет и протянул мне:

— Американская помощь… Конфеты, тушенка и тому подобное. Бери, бери, это тебе. Бери, говорю!

И я взял. И подумал: «А он добрый». А для меня доброта — главное. Но когда я увидел, как просияла мать, глядя на нас с Николаем Палычем, мне стало страшно тоскливо и захотелось отдать назад американскую помощь. Все отдать, лишь бы он не женился на матери.

В последний день моих каникул состоялась свадьба. Народу было немного. В основном — соседи.

Пили, шумели, кричали «горько». Мать и Николай Палыч целовались. Потом стали танцевать. И мать закружилась с Николаем Палычем.

И тут пришел Назаров. Он был пьян и неестественно весел.

— Гуляем, — сказал он. — Что ж, все правильно…

Он покачнулся и близко подошел к матери. Опять я узнал в нем того бешеного человека. Опять костыли прыгали в его руках.

— Поздравляю вас, Надя. Конечно, я калека, не пара вам, но все равно скажу — люблю я вас! А вы…

Он задохнулся, махнул рукой и ушел.

В комнате стояла тишина. Только патефонная игла, дойдя до конца пластинки, яростно шипела.

— Танцуйте! — крикнул Николай Палыч, и все опять зашумели, закружились.

Мать вышла во двор. Она стояла под звездами в белой кофточке, маленькая и одинокая. Я смотрел на нее из темных сеней, и мне хотелось обнять ее и плакать вместе с нею.

Быстро вышел Николай Палыч, набросил на плечи матери пальто и обнял ее.

— Уйди, — тихо сказала мать.

И было в ее голосе такое отчаяние, что он не сказал ни слова и ушел.

Когда мать вернулась, я не узнал ее. Она снова была веселая и беззаботная. И смеялась, танцевала, пела.

И, засыпая, я слышал ее смех.

«Я — твой отец!»

Николай Палыч пришел в школу.

— Я Сережин отец, — сказал он классной руководительнице.

Они долго ходили по коридору, и она ему что-то пела.

Мальчишки из нашего класса толкали меня:

— Твой отец?

— Нет, — злился я, — отчим.

— А — а…

Дома меня ожидала взбучка.