Пущенные по миру - Владимир Владыкин

И только через неделю снова подступилась к сыну, и опять он уходил от затеянного разговора. Ей ничего другого не оставалось, как войти в сговор с тёткой Паней, чтобы та попробовала ещё раз склонить сына к знакомству с хорошей девушкой.

У Фёдора за эти дни переговоров с матерью произошли благоприятные перемены, поэтому сводницу он встретил весьма радушно и её предложение обдумывал недолго; на его красивом круглом лице появилась мягкая, добрая улыбка. Как только тётка Паня увидела покладистый настрой молодого хозяина – воодушевилась и бодро затарахтела:

– Не, Федя, девка хорошая, в этом ты скоро сам убедишься. Какую зря я тебе не присоветую, – напевала та сладко. – Вот как увидишь её, ещё меня кинешься благодарить…

Фёдор прислушался к хвалебному тону сводницы и неожиданно проникся к ней глубокой симпатией. У него вспыхнуло любопытство хоть одним глазком взглянуть на наречённую; неужели действительно она такая, какой разрисовала её тётка Паня? И согласился поехать на смотрины…

И настал заветный день, когда в избу Мартуниных пожаловали нежданные гости. Екатерина хоть и растерялась, но не убежала и встретила красивого молодого парня достаточно приветливо. Перед ней стоял светло-русый, сероглазый, с добрым и любопытным взглядом, со стеснительным выражением на лице чужой человек. Екатерина довольно уверенно выдержала его взгляд, долго с интересом разглядывала милого гостя. Но Фёдор, охваченный душевным смятением, не выдержал испытания, опустил свои серые глаза, и его оробелый взор соскользнул с девушки куда-то на пол, устланный домоткаными дорожками, и невольно стал рассматривать рисунки, будто их никогда не видел. Ведь в каждой избе половики старались вязать так, чтобы орнаменты не повторялись. И ему любо их было рассматривать, полагая, что их вязала молодая хозяйка…

Как известно, к тому времени братья Екатерины были давно уже женаты и оба растили по двое детей. В старой избе Егор отвел угол под свою мастерскую по выделке овчины и уже вовсю приноровлялся к пошиву тулупов. Однажды, подвыпив, Егор без утайки сказал сестре, чтобы не засиживалась в девках и выходила замуж, а то ему требуется как можно больше места для его дела.

Этот своенравный наказ брата ей, разумеется, не понравился, хотя не собиралась с ним спорить. И вовсе не потому, что не умела ругаться. Просто всё сама понимала, что Егор был по-своему прав, ведь и впрямь залежалый товар никому не нужен… Тогда было ей уже двадцать лет, как раз время замуж выходить, а потом в девках проходила впустую ещё два года. Мать тоже выталкивала её из дому, находя подходящих женихов. Но она что-то всё носом крутила, почему-то никто ей не нравился. И никак не встречался такой парень, чтобы могла в дальнейшем его полюбить. «Стерпится-слюбится», – всякий раз повторяла мать после того, как она отказывалась от её очередного избранника…

И вот тётка Паня привезла ей на смотрины Фёдора. И что же, она оказалась права: парень действительно был всем на диво, если не считать, что роста вышел невысокого. Да и глядел несколько угловато и стеснительно, так как сознавал, что для него наступил чрезвычайно важный момент. Конечно, он боялся, что не сможет она полюбить его по-должному. Да, понять его было несложно, ситуация для лихости совсем не подходящая. Ежели он взаправду такой стеснительный – это, собственно, неплохо. И помимо его внешней красоты в нём было нечто такое, чего она не могла себе объяснить. Однако сердцу словно кто-то пылко, в радостном азарте шепнул: «Не упускай его, он и есть твой милёнок, данный Богом!»

С того памятного дня и была решена их судьба. Фёдора и Екатерину оставили в горнице наедине, правда, долго они не могли заговорить. Она смотрела на парня со странным чувством, точно это происходило вовсе не с ней. И никак не могла заговорить, так как будто язык окаменел. Она досадовала, что парень всё не мог оторвать глаз от пола. Катя, тщетно ждавшая от него первого слова, неожиданно для себя спросила:

– Федя, что же ты всё молчишь и молчишь?

И тут только он поднял на неё серо-голубые глаза (какие они светлые и ласковые), и милёнок наконец заговорил:

– О чём конкретно толковать, ведь я тебя ещё не знаю? – и как-то робко посмотрел на неё.

– Так давай поговорим, вот и познакомимся ближе, – она снисходительно улыбнулась, что сама принуждала парня к разговору. И следом сдержанно прибавила: – Ежели только я интересна для тебя.

В её глазах он не заметил лукавинки, даже намёка на иронию, что сразу легло ему на душу: она вовсе не намерена смеяться, и это рождало приятные чувства, и он смело ответил:

– Я бы к тебе не приехал, коли бы это было не так…

– Значит, ты узнал обо мне от тётки Пани… ну и что?

– Да, кое-что она рассказывала, а тебе, наверно, обо мне, о чём мы поняли только сейчас. Выходит, нам и толковать не о чем?

– Смотря о чём. Например, я не думала, что ты такой молчун. Слыхала, что ты с газеткой любишь беседовать? – спросила девушка, и сжатыми губами сдержанно улыбнулась, чтобы только не обидеть его.

И всё-таки даже при таком безобидном замечании Фёдор как-то зябко поёжился, но это ему вовсе не помешало продолжать разговор.

– Я попусту болтать не умею, а газеты мне дают знания о жизни, – ответил он вполне серьёзно, мельком глянув на девушку.

– Всё это хорошо, – проговорила она, и между ними снова робко пробежала тишина, притаилась и словно удивлённо заглядывала им в лица. И они заметно тушевались. Екатерина впервые глубоко смутилась, а ему показалось, что она стала недовольна им, и оттого как-то невпопад спросил:

– А ты лучше узнай, что тебе во мне неясного?

– Да разве я могу угадать? – радостно подхватила Екатерина.

– А может, удастся, ты спрашивай у меня о чём угодно…

– Ты парень, вот и забавляй девушку, – задорно вырвалось у неё.

Фёдор перевёл дыхание, покраснел и с ходу брякнул:

– Замуж за меня пойдёшь? – и удивился своей смелости.

– Мне кажется, ты до того серьёзный, что у тебя всё на лице написано!

Она пристально всматривалась в него, чем вызывала у парня чувство неловкости: он супил брови и опускал глаза.

– Разве по мне это видно? – изумленно, чуть растерянно спросил Фёдор, боясь смотреть на девушку.

– Да потому и говорю, что вижу, как ты почему-то всё хмуришься?

– Не скрою, пожалуй, бываю всяким, в том числе и сердитым тоже. Но в тех случаях, если вижу несправедливость, чинимую властями…

– Да? А бить не будешь? – напрямки спросила она.

– Кто в этом сознается? Хотя говорят, что плохая жена этого вполне заслуживает, чтобы была послушней. Но у меня такое мнение не в чести.

На это Екатерина скромно отмолчалась и не скрывала своего прежнего любопытства к Фёдору, располагавшему к себе своим стремлением говорить начистоту. А он, как бы угадывая её сокровенное желание, продолжал:

– Отец мой бивал матушку – перекрестится, бывало, и кулаками лупасит по всем бокам. Я тогда был еще маленький и не понимал, за что он её так дубасит. Оказалось, из ревности… И ещё, я не признаю Бога. Это не большой порок?

– Зато мой тятька был смирный, никогда не дрался, – ответила девушка доверительно. – Мать он очень любил, правда я его хорошо не помню. Когда он угорел, я была совсем ребёнком…

– Да-а, дела, – сочувственно протянул Фёдор без лишних расспросов и продолжал дальше: – А мой пропал на фронте…

Затем Екатерина угостила гостя душистым чаем, настоянным на липовом цвете, поговорили ещё о хозяйственных делах. А когда заехал зять тётки Пани, пора было отправляться в дорогу.

Фёдор тепло попрощался с молодой хозяйкой и её матерью, пообещал им прийти сам. На его слова Екатерина только неопределённо пожала плечами: мол, если нужна – приезжай. При этом ей показалось, будто он у неё испрашивал разрешения, ведь сама она его зазывать вовек не станет.

На следующий день Фёдор не пошёл в Кухтинку, он решил выждать несколько дней, чтобы улеглись чувства, испытанные в гостях у девушки, и понять: потянет ли его вновь к ней? А тут как раз с вечера надо было идти в дежурство на станцию, где на протяжении всей ночи по наитию вспоминалось её милое лицо, от которого, как ему казалось, исходило какое-то врождённое благородство. И то, о чём они беседовали, оставило в памяти приятное воспоминание и вызывало тоску, и ему хотелось увидеть её вновь. Когда утром пришёл домой с дежурства, это желание во сто крат возросло и вызывало нестерпимое одиночество с накатами неодолимой грусти. Он даже не чувствовал усталости, хотя ночью на станции ему не удалось вздремнуть даже полчаса.

По задумчивому и озабоченному виду сына Ефросинья догадалась, что Фёдор решает для себя нечто чрезвычайно важное, и порой даже на неё, мать, смотрел ласковей обычного, словно вот-вот что-то должен у неё спросить или о чём-то посоветоваться. Но сама она опасалась затрагивать его сокровенное, так как иногда за его внешне грубым обращением с ней скрывалась довольно нежная и уязвимая душа. Его можно было вполне легко смутить неосторожным словом, и потому она боялась нарушать душевный настрой сына.