Помпадуры и помпадурши - Михаил Салтыков-Щедрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Поверьте, mon cher,[13] – открывался он одному из своих приближенных, – эта Бламанже… это своего рода московская пресса! Столь же податлива… и столь же тверда! Но что она, во всяком случае, волнует общественное мнение – это так верно, как дважды два!
Но что всего более волновало его, так это то, что он еще ничем не успел провиниться, как уже встретил противодействие.
– Помилуйте! я приехал сюда… и, кроме открытого сердца… клянусь Богом, ничего! – говорил он, – и что ж на первых же порах!
Однако мало-помалу любопытство взяло верх, и однажды, когда полициймейстер явился утром, по обыкновению, то новый помпадур не выдержал.
– А что… эта старая… какова? – спросил он.
– Птичка-с!
– Гм… вы понимаете… я… Но!..
– Точно так-с.
– Ну да!
У полициймейстера сперло в зобу дыхание от радости. Он прежде всего был человек доброжелательный и не мог не болеть сердцем при виде каких бы то ни было междоусобий и неустройств. Поэтому он немедленно от помпадура поскакал к Надежде Петровне и застал ее сидящею в унынии перед портретом старого помпадура. У ног ее ползал Бламанже.
– Где-то ты теперь, глупушка! Нашалил – и уехал! – рассуждала она сама с собою.
Однако, когда в передней послышалось звяканье полициймейстерской сабли, она не могла не вздрогнуть. Так вздрагивает старый боевой конь, заслышав призывной звук трубы. Надо сказать, впрочем, что к Надежде Петровне всякий и во всякое время мог входить без доклада и требовать себе водки и закусить.
– Принеси ты мне, Семен, этой рыбки – знаешь? – командовал полициймейстер в передней. – А вы, Надежда Петровна, все еще в слезах! Матушка! голубушка! да что ж это такое? – продолжал он, входя в комнату, – ну, поплакали! ну и будет! глазки-то, глазки-то зачем же портить!
– Да-с, вот не могу убедить! – вступился Бламанже.
– До тех пор, покуда… – сказала Надежда Петровна, и голос ее оборвался.
– Ну да, есть резон! а вы бы, сударыня, и об нас, грешных, тоже подумали!
– Что ж я могу сделать! теперь моя роль…
Надежда Петровна поникла головой.
– А я вот что вам доложу, сударыня! – настойчиво продолжал полициймейстер, – вместо того чтобы перед этим, прости Господи, идолом изнывать, вам бы, сударыня, бразды-с… вот что, сударыня!
Но Надежда Петровна по-прежнему смотрела в упор на старого помпадура.
– Я, сударыня, еще сегодня имел счастье докладывать…
Полициймейстер вздохнул.
– Что же? – вступился Бламанже.
– А что ж, говорят, коли оне хотят противодействовать, так и пускай!.. Нехорошо это, Надежда Петровна! Бог с вас за это спросит! так-то-с!
Но она все молчала и, казалось, в глазах смотрящего на нее помпадура почерпала все большую и большую душевную твердость.
«Нашалил – и уехал!» – думалось ей.
– Вот то-то оно и есть-с! – продолжал полициймейстер, как бы предвосхищая ее мысль, – они-то уехали, а мы вот тут отдувайся-с!
– Я постоянно ей это твержу! – оправдывался Бламанже, – и не я один – все общество!
Но Надежда Петровна уже не слушала более. Она вскочила с места и, как раненая тигрица, устремилась на полициймейстера.
– Так вы забыли, кто меня любил? – вскрикнула она на него, – а я… я помню! я все помню!
И с этим словом она величественно удалилась из комнаты.
Попытки, однако, этим не ограничились. Чаще и чаще начали навещать Надежду Петровну городские дамы, и всякая непременно заводила речь об новом помпадуре. Некоторые говорили даже, что он начинает приударять.
– Как жаль, что около него нет… vous savez?[14] – прибавляла при этом какая-нибудь сердобольная дамочка.
– Нет, не знаю! – отвечала Надежда Петровна с изумительным равнодушием.
– Ну, этого… как это лучше выразить… руководящего…
– А!
Наступила эпоха обедов и балов. Надежда Петровна все крепилась и не спускала глаз с портрета старого помпадура. В городе стали рассказывать друг другу по секрету, что она надела на себя вериги.
– Mais, enfin, cela commence а devenir ridicule, ma chère![15] – говорили ей подруги, приглашая принять участие в общественных торжествах.
– Вы не знаете, mesdames, кто меня любил! – был ее обыкновенный ответ на эти приставанья, – а я… я знаю! О! я очень-очень много знаю!
– Все это так… c’est sublime, il n’y a rien а dire![16] но все же… всему есть наконец мера!
– Вот так-то я с ней каждый божий день бьюсь! – вступался при этом надворный советник Бламанже, который в последнее время истаял как свечка.
В сущности, однако ж, сердце ее мало-помалу подавалось. Она начинала уже анализировать физиономию старого помпадура и находила, что у него нос…
– Ax, ma chère,[17] посмотрите, какой у него уморительный нос! – говорила она Ольге Семеновне.
– Я удивляюсь, как вы прежде этого не заметили, – отвечала госпожа Проходимцева, которая и с своей стороны употребляла все усилия, чтобы заставить Надежду Петровну позабыть о прошедшем. – Да и губы-то не больно мудрящие!
И вот, однажды, она рискнула даже взглянуть в окошко… О, ужас! она увидела нового помпадура, который шел по улице, мурлыкая себе под нос:
L’amour – qu’est que c’est que ça, mamsele?L’amour – qu’est que c’est que ça?[18]
Он был так хорош, что она невольно загляделась. Брюнет, небольшого роста, но чрезвычайно пропорционально сложенный, он, казалось, был создан для того, чтобы повелевать и очаровывать. На левой щеке его была брошена небольшая бородавка (она все заметила!), а над губой прихотливо вился темный ус, который он по временам прикусывал. Красота его была совсем другого рода, нежели красота старого помпадура. У того и нос и губы были такие мягкие, такие уморительные, что так и позывало как-нибудь их скомкать, смять, а потом, пожалуй, и поцеловать. Но не за красоту поцеловать, а именно за уморительность. У этого, напротив, все было крепко, все говорило о неуклонности, неупустительности и натиске.
Но вот он приближается больше и больше: вот он уже поравнялся с домом Надежды Петровны; походка его колеблется, колеблется… вот он остановился… он взялся за ручку звонка… Надежда Петровна, вся смущенная и трепещущая, устремилась под защиту портрета старого помпадура. Бламанже еще раз доказал свою понятливость, стремглав бросившись вон из дома.
– Вы меня извините, милая Надежда Петровна, – говорил «он» через минуту своим вкрадчивым голосом, – я до такой степени уважал вашу горесть, что не смел даже подумать потревожить вас раньше своим посещением. Но прошу вас верить, что мое нетерпение… те лестные отзывы… если б я мог слушаться только голоса моего сердца…
Но у Надежды Петровны стучало в ушах. Она уставилась глазами в портрет, и ей показалось, что старый помпадур сверкал на нее оттуда глазами.
– Поверьте, – продолжал звучать тот же медоточивый голос, – что я тем не менее отнюдь не оставался безучастным зрителем вашего горя. Господин полициймейстер, конечно, не откажется удостоверить вас, что я неоднократно приказывал и даже настаивал, чтобы вам предоставлены были все способы… словом, все, что находится в моей власти…
Надежда Петровна сидела по-прежнему, не шевелясь, словно с ней происходил какой-то кошмар.
– Однако мне очень обидно, – гудел помпадур, – скажу больше… мне даже больно, что вы… как будто из-за меня… лишаете общество, так сказать, лучшего его украшения! Конечно, я… мои достоинства… Я не могу похвалиться опытностью…
– Нет! вас хвалят! – промолвила Надежда Петровна, почти не сознавая сама, что говорит.
– Общество слишком ко мне снисходительно! Конечно, все, что от меня зависит… я готов жертвовать жизнью… но, во всяком случае, милая Надежда Петровна, вы мне позвольте уйти с приятною мыслью… или, лучше сказать, с надеждою… что вы не захотите меня огорчить, лишая общество, так сказать, его лучшего украшения!
– Я-с… если прикажете-с! – отвечала она с прежнею бессознательностью.
– Не приказываю-с, но прошу!
Он взял ее руку и поцеловал.
– Это, кажется, портрет моего предместника? – спросил он.
– Да-с; это он-с.
– Как счастлив он был в своих привязанностях! и как много, как много утратил с отъездом отсюда!
Глаза помпадура становились маслеными; речи принимали тенденциозный оттенок; но Надежда Петровна все еще не выходила из своего оцепенения.
– Да-с, он был счастлив-с, – промолвила она, сама удивляясь, отчего язык ее говорит только одни глупости.
– Извините, я больше не смею утруждать вас своим присутствием, но позволяю себе думать, что уношу с собою приятную надежду, что отныне все недоразумения между нами кончены, и вы… вы не лишите общество его… так сказать, лучшего украшения! – сказал он наконец, поднимаясь с дивана и вновь целуя ручку хозяйки.
По уходе его Надежда Петровна некоторое время стояла в остолбенении. Ей казалось, что она выслушала какую-то неуклюжую канцелярскую бумагу, которой смысл был для нее еще не совсем ясен, но на которую необходимо во что бы ни стало дать объяснение. Наконец, когда она очнулась, то первым ее движением было схватить портрет старого помпадура.
