Неформат - Елизавета Михайличенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я шел в нужном направлении по плохо освещенным улицам и вроде бы ни о чем не думал. Но наверное, все-таки, думал. Во всяком случае, почему-то внимательно присматривался к собакам, а значит не ждал от будущего ничего хорошего.
Свора рослых лобастых собак разлеглась на газоне в скверике. У них были умные оценивающие взгляды неручных животных. Даже думать не хотелось, чем они промышляют и питаются.
Странно, Ёлка обещала, что сука выживет, а все только ухудшается. Впрочем, я пока жив. Нашел старого знакомого, который мне рад. Сумел установить связь с резидентом. Осталось еще немного денег. Все не так плохо, как могло бы быть. А кончатся деньги, тогда что? Просить милостыню?
Нищие в Москве, как нарочно, оказались собаколюбивыми. Они, впрочем, во всем мире теперь такие — наличие собачки пробивает людей на жалость. Но как раз собаки у московских нищих заметно крупнее, чем везде. Видать, многоцелевые. Я как раз проходил мимо вялого нищего с огромной вялой псиной. Рядом к корзинке копошились щенки. На табличке было написано: «Подайте собачкам на лечение». Нет уж, я буду просить собачкам на пиво. В этом городе меня поймут.
Да и при переходе дороги москвички среднего возраста пугливо жались у ног, сзади, как собачонки (ну конечно!), пересекая проезжую часть вместе со мной. Здоровый рефлекс выживания.
В этом собачьем настроении я добрел до центра. Оставалось немного времени, и мне захотелось пройти через главный ново-русский торговый центр, взглянуть на подземные сокровища сгоревшего Манежа, раз все равно по пути. И как всегда в таких местах сразу потерялся в витринно-вещевом разнообразии, быстро примелькалось пестрое окружение, слилось в одну сплошную курочку Рябу, несущую золотые яйца. Одинаково устроенные во всех уголках мира пространства, даже словно связанные друг с другом невидимыми узами одних и тех же брендов. Я легко представил, что иду по иерусалимскому моллу, словно пару месяцев тут не был, и кое-что изменилось…
Без пяти десять я надел кипу с длинными завитыми пейсами и вышел в Александровский сад, в ночь, в холод и гогот. На тусклой аллее осуществлял фэйс-контроль редких прохожих пьяный в агрессивную усмерть страж. Глядя в спешно удалявшуюся спину, он качался и орал в мобильник:
— Вепырь, слышь! Во педрила бежит! Свитыр у него цывытной! Слышь! Вепырь, ща я его замочу!.. — Его взгляд зацепился за меня:- Ёб, Вепырь, тут еще один в тюбетейке… И в двух кудырях. О, блллля, одни пидоры кругом…
Ничто так не укрощает, как чужие документы в бывшей родной стране. Попасть к своим здешним коллегам из-за банальной драки — на это даже Умница не счел бы меня способным. Но милицией здесь и не пахло. Вот только справа тянулся и исчезал в темноте длинный зрительный ряд скамеек, плотно обсаженных орками. Порвут.
— Вепырь, этот пидыр на меня зырит! — заходился комментатор. — Ну, все! Подгребайте!
Мне предстояло стать жертвой гомофобии. А я ведь даже не надел этот лапсердак с хасидского Умницыного плеча, по-бабски застегивающийся на левую сторону. Совсем уже несправедливо. Я вздохнул и приготовился отступать с боем.
— О… Вепырь, обожди! Тут деушки… Дифчонки, стойте, я щас… Я его потом замочу… Дифчонки, подождите!!!
Девушки в пирсинге и перьях с энтузиазмом стали его ждать, а я, борясь с инстинктом самосохранения, который требовал немедленно стянуть пейсатую кипу, зашагал через строй, переполненный гоготом, пивом, лексикой и назревающим мордобоем.
— Вива, Мутант! — хрипло похвалили меня метров через сто. — Ты, главное, не замедляйся. Они тормозят от неформата. Пошли, пошли…
К мне присоединилась тень. Человек в черном. Я оглянулся. Тень курила трубку. В качающемся полумраке аллеи других особых примет не проступало. Светик посоветовала:
— Колпак сними, уже мона. И давай, валим.
Я запихнул кипу в карман и поинтересовался куда мы валим.
— А одновалентно, — прогудела Светик. — Кафе себе можешь позволить? То есть нам?
— Могу, — сказал я.
Мы уже поднимались по ступенькам, выносящим наши души из этого несостоявшегося чистилища ряшек на поверхность, к забору вокруг сгоревшего Манежа. Молча спустились в метро.
Там, пока мы ехали «в одно место, где люди клубятся», я Светика и рассмотрел, специально для этого сев не рядом, а напротив. Тонкий, казалось запутавшийся в черных балахонах, юнисекс. Лицо и кисти были абсолютно меловые, на пальцах блестело много серебряных колец, прямо как у моей племянницы, страдающей сорочьей привязанностью к фенечкам и бусам. Но у Ирочки избыточность была цветной, южной, а не театральной и графичной. Трубка привычно грела ладошку Светика, ясно было, что это ее законное место, то есть эпатаж был застарелый. Глаза у Светика были вполне иерусалимские, большие и печальные, с нехорошими всплесками взгляда, которые она дарила окружающим. Мне захотелось нарисовать на ее впалой щеке слезу и переименовать в Пьеро. А еще я попытался составить из нее и Умницы хоть что-то целое, да не смог. Лет ей было на вид от 18 до 30. Волос у Светика почти не было, так, пепельная недельная щетина. Из под широких штанин торчали тоненькие щиколотки, тонущие в тупорылых черных ботинках с заклепками и подковками, типа десант-из-преисподней. Тут Светик повернула ко мне грустную мордочку с ало начерченными губами и через проход поинтересовалась грудным басом а-ля Вера Панина:
— Налюбовался, Мутант?
Услышавшие свидетели уставились на меня с физиологическим интересом, явно ища нечеловеческие отклонения во внешности. Я отвернулся. Интересно, есть ли периодичность у моих идиотских ситуаций. И, главное, с чем или с кем она связана. А Светик, резко рванувшись из положения покоя, вдруг шлепнулась на освободившееся рядом со мной место и прохрипела в ухо:
— Проскань, Мутант. Видишь, у людей особый взгляд. Терпеливо-отключенный. Этта патамушта — метро. Биороботы на зарядке. Вкликался? И куда девается это терпение на поверхности? Выходит, терпение, оно как древняя мумия, Мутант.
Приехали. Мой «Светик в туннеле» оказалась шизофреничкой. То-то я сразу Ирочку вспомнил с ее заморочками. А Светик покосила ведьминым оком, что-то внутри меня прочитала или просчитала и панибратски пихнула плечом:
— Не сцы, Мутант. Я не шизофреник, я поэт! Впрочем, тебе от этого не легче. Да и мне — тоже.
Насчет «поэта» вполне могло сойти за бред, но Светик привела меня в «Билингву», оказавшуюся литературным кафе. В зале на первом этаже билась в легкой стихотворной истерике какая-то поэтесса, а человек сто слушателей ей сопереживали. Пока Светик замешкалась у стойки-прилавка, здороваясь с похожим на библиотекаря продавцом, выступление закончилось стихотворением, «написанным минувшей ночью под впечатлением сообщения о трагической гибели героической женщины, неистовой Ревекки Ашкенази». Называлось оно «Да отмстится!» Я растерялся, и меня оттерли от Светика, которую тут же увлекли на второй этаж обмывать какую-то подборку. Светик, правда, успела бросить мне:
— Подгребай, вызволишь.
Острую мою тревогу она, может, и сняла, но почему поэтесса не может быть по совместительству шизофреником?
Я, вслед за стайкой баловней муз, поднялся по темноватой лестнице на второй этаж. Весь клуб был похож на сплошное закулисье с метастазами театрального буфета. Я дождался, пока компания рассядется за столиком и, решительно выдвинув нижнюю челюсть, потянул Светика за локоть:
— Простите, господа. У нас важный разговор.
— А у нас?! — возмутился кто-то.
— Вы спонсор? Как вас зовут, спонсор?!
Я подумал, пожал плечами и кивнул. Я был сама простота. Светик хмыкнула и успокоила:
— Я ща.
Мы поднялись на третий этаж и там обнаружился неожиданно большой темный зал. На столиках горели свечи. Вполне можно затеряться. Да и Светик при свечах сразу стала живописнее.
Но, едва мы сели, к нам на огонек припорхнула поэтесса с первого этажа. И, потыкав в меня зубочисткой взгляда, словно проверяя на готовность, стала ласково пенять Светику, что та не поделилась какой-то важной информацией, не пришла на ее выступление, пересказала Эдику их разговор, причем совсем не так, как надо и еще много чего в списке было. Я отключился. Светик, кажется, тоже, потому что она смотрела сквозь и вставляла где надо и где не надо лаконичное «Да лана».
Потом стали подтягиваться еще какие-то участники Светикиной жизни.
Через час я доел свой второй ужин. Столик уже слился с соседним. Светик явно перебрала. Изредка она вспоминала обо мне и говорила:
— Я ща.
Когда мне в пятый раз предложили спонсировать «совершенно оригинальный проект», я просто поднялся и утащил Светика. Она хихикала.
Важный разговор у нас состоялся на улице, мы нашли скамейку и сели покурить. Было промозгло. Светик пыталась набить трубку, движения и фразы у нее получались неровные, с паузами. Было понятно, что в данный момент трубка для нее — самое главное. Однако вскоре Светик с трубкой справилась, и речь ее стала связной и почти вменяемой.