Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко

– По-олк! – Владимир почему-то вспомнил далекий летний плац 1913-го, зычный голос полковника Протопопова… Усилил голос, соизмеряя его с пространством. – За мной, в атаку! Вперед!

В левой руке – отточенный кортик, в правой – верный трофейный «парабеллум». И первые шаги с переходом на бег по растрескавшейся от долгой жары земле за «нашей» колючкой, и вот уже впереди – только открытое пространство, те самые сто пятьдесят шагов, которые отделяли от германских позиций… Что там? Пулеметы? Снайперы? Огнеметчики?.. Не думать, не думать, бежать вперед по родной земле, за которую не жаль ни крови, ни жизни, ни черта…

Владимир оглянулся только через сорок шагов. И понял, что вместе с ним бегут еще шестеро офицеров. Поручики Маев, Зубрицкий, Андрющенко, подпоручик Липкин, прапоры Гессен и Французов. Он узнал их загорелые лица, огрубевшие, злые, отчаянные. Они бежали с хриплым «ура», и рассветное солнце блестело на клинках их кортиков. А потом Владимир услышал смех. Это смеялись солдаты, оставшиеся в окопах. Свои солдаты… Среди них был подпоручик Латышев.

– Эй, герой, чего встал? – крикнул кто-то из них. – Давай-давай, Берлин в той стороне!

Офицеры растерянно сбавили темп, кто-то остановился. Они тяжело дышали и смотрели только на своего командира. Наверняка со стороны они выглядели нелепо – семеро в поле, против германских позиций, на виду у своих ржущих солдат… Шимкевич понял: как он прикажет, так и будет. «Честь», – внезапно обожгло мозг предсмертное слово капитана Гогенавы…

– За мной, – хрипло сказал Владимир и зашагал в полный рост на германские позиции. Шестеро офицеров последовали за ним.

Смех за их спинами продолжался еще несколько минут, потом прекратился.

Багровое солнце, вставшее из-за леса, уронило на френчи шедших в атаку тяжелый луч, кроваво окрасивший форму офицеров…

В тот день, 9 июля 1917-го, Владимира и шестерых верных присяге офицеров его полка спасло только то, что передовые немецкие позиции на этом участке были полностью сметены трехдневной артподготовкой. Окопы и дзоты были разрушены, входы в доты завалены обломками деревьев и засыпаны землей. Здесь не осталось ни одного живого существа. Офицеры, не встречая сопротивления, прошли три линии германских окопов и остановились. Противника не было и дальше. Только безмолвный, суровый, несмотря на лето, лес, сплошь оплетенный колючкой в человеческий рост, да бесчисленные воронки от наших снарядов. Тишина навевала ужас, это была тишина смерти…

Через три часа офицеры вернулись на позиции полка. Там они не нашли ни одного человека.

Глава шестая

– …Я готов понести самое суровое наказание, господин генерал-майор, – закончив доклад, выговорил Владимир фразу, которую с таким трудом произносит любой человек, состоящий на любой службе. Но что поделать – за все надо отвечать. За победы и за поражения тоже. За себя и за своих подчиненных. За то, что полк не поднялся в атаку и самовольно оставил позиции, ответственность несет его командир. Вернее, командующий – командиром мог быть только полковник, чином выше или ниже – уже командующий.

Начальник штаба Западного фронта, моложавый, с остро закрученными усами генерал-майор Сергей Леонидович Марков, скупо усмехнулся, глядя на стоящего перед ним навытяжку капитана.

– Если бы ситуация с вашим полком была единичной, капитан. – Марков молча сделал несколько шагов по кабинету, остановился у окна, глядя на пыльную Губернаторскую улицу. По ней брела куда-то колонна запасных – одно название, что солдаты. Шли вразброд, многие в строю курили. Прапорщик, шагавший сбоку, делал вид, что не видит. – Из четырнадцати дивизий, задействованных в операции, пошли в наступление только семь. Полностью боеспособными оказались четыре. Как видите… – генерал снова горько, сухо усмехнулся странной, похожей на задушенное рыдание усмешкой, – как видите, вы не исключение.

Ошеломленный Шимкевич молчал. Значит, наступление полностью провалено, и только по вине наших войск.

– Что касается вашего подвига, то Георгиевская Дума фронта уже утвердила приказ главкома о вашем награждении Георгиевским оружием, – продолжил Марков. – Так что потрудитесь получить его. Но вызывал я вас, в общем, не за этим. – Генерал снова вернулся к столу, взял с него какую-то бумагу. – Вам известна дальнейшая судьба вверенного вам полка?

– Так точно. В то время, как семеро офицеров полка производили атаку, на экстренном собрании полкового комитета комполка был избран подпоручик Латышев. Он и увел полк с позиций.

– Не просто увел, – перебил Марков, – а увел на пятьдесят верст в тыл! На пятьдесят, понимаете? Их задержали на окраине Минска. На приказ сдать оружие эти скоты ответили отказом. Их пришлось расстреливать из трехдюймовок прямой наводкой. К несчастью, самой главной сволочи, Латышеву, удалось улизнуть. Сегодня же полк приказом главкома фронта расформирован.

Владимир продолжал молчать. Раньше рассказ Маркова потряс бы его, а сейчас он ощущал только громадную, чудовищную усталость, отчего-то навалившуюся на плечи…

– В этой связи я предлагаю вам перевод в штаб фронта, – пристально глядя на Шимкевича, продолжил Марков. – Офицеры, верные присяге, стали сейчас слишком ценным материалом, чтобы разбрасываться им. С ответом не тороплю, подумайте. Подумайте о том, кем и как вы будете командовать в нынешних условиях, что вас ожидает в окопах… А в штабе вас ждут, поверьте, очень хорошие перспективы.

– Благодарю, господин генерал-майор. Я подумаю.

– Не смею задерживать, – кивнул Марков.

– Честь имею!

Жена ждала Владимира в небольшой кофейне на углу Губернаторской и Захарьевской. Здание штаба фронта – бывшая мужская гимназия – было видно из ее окон. За соседним столиком пила чай компания из пяти солдат лет двадцати. Они оценивающим взглядом окинули вошедшего в кофейню капитана с орденами и золотой нарукавной нашивкой за ранение. Вставать никто даже не собирался – взаимное приветствие в армии уже давно было добровольным. Хочешь – козыряй старшему по чину, не хочешь – не козыряй.

– Ну что? – тихо спросила Варя. Они не виделись с тех самых пор, как Владимир получил перевод в новый полк.

– Часть расформировывают. А мне Марков предложил перевод в штаб. Мол, строевой службы больше нет, а штабная продолжается.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Да какой из меня штабист? – грустно усмехнулся Владимир. – Я же всю жизнь в строю, в штабах не служил ни дня. К тому же – должен же кто-то воевать, защищать страну, даже когда творится такое. – Он покосился на солдат, которые за соседним столиком общались исключительно матом. – Если все уйдут в штабы, кто останется в окопах? Немцы же в пятидесяти верстах от Минска.

Варя чертила чайной ложечкой по скатерти какие-то узоры.

– А я? – тихо проговорила она наконец. – Что ты думаешь о нас, о нашем будущем?

Владимир закусил губу. Ну конечно же, он думал об этом. Варя на пятом месяце. Что будет с ней, если на очередном собрании очередного комитета солдаты решат тут же прикончить его? Если армия развалится окончательно?.. Голова гудела и пухла от этих мыслей. Он непроизвольно взялся руками за виски, потер их пальцами.

– Глянь-ка, – раздался за соседним столом насмешливый голос, – небось перепил вчера капитан. За голову держится.

Солдаты дружно заржали. И это словно открыло в Шимкевиче какой-то шлюз. Его рука молниеносно упала на кобуру «парабеллума». Отчаянно вскрикнула в углу кофейни какая-то дамочка. Солдаты разом повскакали со стульев.

– Э, э… Ты чего, капитан?! Охренел, что ли?!!

Еще мгновение – и всю обойму в эти наглые, лоснящиеся хамские хари… Но тонкая прохладная рука Вари оказалась неожиданно сильной. «Не надо», – словно издалека услышал Владимир ее ласковый голос. И – схлынуло, отпустило, будто и не было никогда. Он втолкнул пистолет в кобуру, не обращая внимания на солдат, обнял жену:

– Прости. Прости, пожалуйста. Я не знаю, что со мной и что с нами всеми…

В тот день они пошли туда, куда давно не ходили – к отцу Евлогию. Батюшка очень обрадовался им, по обыкновению угощал чаем с вареньем и пирогами. Здесь, в маленькой тихой комнатке на окраине Минска, Владимира будто накрыло теплой, легкой волной, мрак, охвативший его в кофейне на миг, схлынул окончательно и забылся. А отец Евлогий будто в душу смотрел своими светлыми веселыми глазами и спрашивал вроде спроста:

– А отец твой отыскался ли?

– Отец… – Владимир опустил голову. – Я пытался его найти. Надеюсь, что он… в плену. В худшее не хочется верить.

– А ты и не верь, тогда и не сбудется, – улыбнулся батюшка. – А то вот вижу, по ночам не спишь, ворочаешься. Все не знаешь, как дальше жизнь устроить, как повернуть, верно ведь?

Шимкевич изумленно моргнул.

– Откуда вы…

– Да оттуда, оттуда, – посмеялся отец Евлогий, – из глаз твоих. Все ж по ним видно. И как служится тебе, и как за жену душа болит. И как дальше жить, непонятно. – Он умолк на мгновение. Варя и Владимир смотрели на него. – Ведь это только тем непонятно, у кого вместо души пустота, а вместо веры – любовь к себе. Вот и суетятся такие люди, крутятся, а спроси – чего крутятся, сами сказать не могут толком. А у кого огонек внутри, ровно вот у лампадки, – он указал на колеблющееся копьецо пламени в углу, – так тому все наперед уже расписано. Огонек-то этот вечный, не задуть его. Убить человека, где огонек горит, – это можно. А задуть – не получится. Ну а у вас таких огоньков целых два, комнату осветить можно! – Он засмеялся, и Варя с Владимиром невольно засмеялись тоже.