Друг человечества - Уильям Локк

— Хотела бы я знать, что с ним! — говорила она Турнер.

— А вы бы написали ему, мэм.

— Я забыла название его отеля. Ужасно странно, что он пропал. Я даже беспокоюсь, — добавила она, наморщив лоб.

Поймав нечаянный, но красноречивый взгляд горничной, Зора вспыхнула и попросила ее поднять шпильку. Потом ей стало смешно. Что за нелепость! Что за вздор! Как Турнер могла вообразить!.. И все же в глубине души Зора должна была признаться себе, что Септимус Дикс ей не безразличен и занимает какое-то место в ее жизни. Что же могло с ним случиться?

В конце концов однажды утром она нашла его сидящим за столиком во дворе Гранд-отеля в ожидании ее появления.

Готовый сорваться укор замер на ее губах, когда она увидела его лицо — исхудавшее, бледное, с впалыми глазами. Вид у него был совсем больной, жар руки чувствовался даже через перчатку. Теплое чувство наполнило душу Зоры.

— Дорогой друг, что с вами?

— Мне нужно вернуться в Англию. Я пришел проститься. Вот что пишет Вигглсвик.

Он протянул ей распечатанное письмо. Зора не стала его читать.

— Неважно, что он пишет. Садитесь. Вы совсем больны, у вас температура. Необходимо лечь в постель.

— Я и лежал четыре дня.

— И встали в таком состоянии? Сейчас же отправляйтесь обратно в свой отель. Был ли у вас доктор? Нет? Ну конечно, нет! О Боже! Вам нельзя оставаться одному. Я отвезу вас домой, в ваш отель, устрою и пошлю за доктором.

— Из отеля я уже выехал, — возразил Септимус. — Хочу попасть на одиннадцатичасовой поезд. Мой багаж вон там, на крыше кэба.

— Да ведь сейчас уже пять минут двенадцатого. Вы опоздали на поезд, — и слава Богу.

— Я еще успею на четырехчасовой, — сказал Септимус. — Ведь я говорил вам, что всегда так путешествую. — Он встал, пошатнулся и, чтобы удержаться на ногах, схватился за стол. — Поеду на вокзал и буду там сидеть, тогда уж наверное не опоздаю. Видите ли, мне нужно ехать.

— Почему?

— А вы прочтите, что пишет Вигглсвик. Мой дом сгорел со всем, что в нем было. Единственное, что ему удалось спасти, — это большой портрет королевы Виктории.

После этих слов он лишился чувств.

Зора велела перенести молодою человека в номер отеля и послала за врачом, который продержал его в постели две недели. Зора и Турнер ухаживали за ним, и больной, хотя и поминутно извинялся, был этому очень рад. Календеры тем временем уехали в Берлин.

Когда Септимус встал, худой и бледный, он был похож скорее на привидение, чем на живого человека, и очень жалок.

— Месяц после болезни ему нужно очень беречься, — предупредил Зору врач. — Если будет рецидив, я не ручаюсь за последствия. Не можете ли вы куда-нибудь его увезти?

Увезти? Зора ломала голову над этой задачей уже несколько дней. Если предоставить Септимуса самому себе, он, конечно, поселится вместе с Вигглсвиком на пожарище, простудится, снова заболеет и умрет. И ответственность за это падет на нее, Зору.

— Здесь его оставить, во всяком случае, нельзя, — сказала Турнер.

Зора с ней согласилась. Это было все равно, как если бы оставили двухмесячного ребенка и ожидали, что он сам заработает себе на пропитание. За последние две недели она привыкла смотреть на Септимуса, как на свою собственность, и постоянно им интересоваться.

— Он мог бы пожить у нас в Нунсмере, как вы думаете, Турнер?

— Я думаю, мэм, что это было бы наименьшее из зол.

— Его можно поместить в комнате кузины Джен, — размышляла вслух Зора, зная, что кузина Джен умчится домой, как только узнает о ее приезде.

— А я, мэм, буду следить за тем, чтобы он ел вовремя, — сказала Турнер.

— В таком случае все улажено, — решила Зора.

Тотчас же она пошла сообщить больному, какая участь ему уготована. Вначале он протестовал, уверяя, что всем будет мешать, что он несносное существо и даже квартирные хозяйки находят его невыносимым. Наконец, она и так уже слишком много с ним возится.

— Делайте то, что вам велят, — прервала его Зора. — И заметив тень озабоченности на лице молодого человека, спросила: — Ну что еще вас беспокоит?

— Вигглсвик. Я не знаю, что с ним.

— Он может приехать в Нунсмер и поселиться у местного полисмена.

Накануне отъезда из Парижа она получила письмо, написанное почерком, похожим на женский. Оно гласило:

Дорогая миссис Миддлмист! Если я решил что-то делать, то уже не откладываю. Я купил Пентон-Корт. И начал кампанию, которая должна стереть Джебузу Джонса и его приспешников с лица земли, которую они оскверняют своим присутствием. Надеюсь, вы нашли свое призвание? Когда я поселюсь в Нунсмере, мы еще поговорим об этом. Я никогда в жизни не интересовался женщиной так, как интересуюсь вами, и горжусь мыслью, что и вы немного интересуетесь преданным вам Клемом Сайфером.

— Вот три билета, мэм, — сказала Турнер, принесшая письмо. — Я думаю, нам лучше держать их у себя.

Зора засмеялась, и когда Турнер вышла из комнаты, рассмеялась снова. Письмо Сайфера и билет Септимуса лежали рядом на ее туалетном столике, и это казалось ей очень забавным. Своеобразный итог ее мизантропических скитаний…

Что скажет мать? Или Эмми? Что станет говорить так много мнящий о себе лондонский литератор? Она, Зора Миддлмист, провозглашавшая повсюду с таким вызовом, что едет изучать жизнь, но отрекается от всякого общения с презренным мужским полом, — да это прелесть как забавно! Она не только выудила из моря житейского двух мужчин, но и везет их с собой в Нунсмер. Ей даже не удастся спрятать их от всего света в тайниках своих воспоминаний: они явятся сами, как живые трофеи.

Все же в письме к матери она приписала постскриптум:

Я знаю, мамочка, что ты со своей обычной романтичностью будешь уверять, что оба они влюблены в меня. Ничего подобного! Если бы это было так, я бы прекратила знакомство с ними. Это сделало бы их совершенно невозможными.

6

В Нунсмере все происходит медленно — от восприятия идей до темпа исполнения церковных гимнов. Жизнь здесь — не вульгарный, бешеный тустеп, как в Годалминге, Лондоне и других водоворотах человеческих страстей, а степенный и чинный менуэт. Здесь наслаждаются жизнью не спеша. Здесь даже курица постыдилась бы выводить цыплят с неприличной поспешностью своей родни в соседнем приходе.

Прошло шесть месяцев, и Зора даже не знала, на что их убила, если не считать нескольких поездок в Лондон, где она веселилась с друзьями Эмми. Постепенно тихая, убаюкивающая жизнь в Нунсмере снова пробудила в ней тоску по воле и по широкому миру. Она уже поговаривала о поездке в Японию, Америку, Южную Африку, приводя в ужас свою мать; на самом деле ее не так уж сильно тянуло в эти страны, и она все откладывала.

Некоторое время Зора развлекалась тем, что устраивала выздоровевшего наконец Септимуса Дикса в маленьком домике окнами на выгон. Надо же ему было где-нибудь жить на этой планете, а так как у него не было выбора, кроме трущобы, где хотелось поселиться Вигглсвику, Зора указала ему на сдававшийся внаем дом и посоветовала его снять. При доме, в конце сада, был сарай, который можно было превратить в лабораторию, — главное требование, предъявляемое Септимусом к жилью, поэтому он охотно согласился. Зора сама купила ему мебель, белье, посуду и целую батарею кухонных кастрюль, над которыми Вигглсвик недоуменно качал головой.

— Сковорода — это я понимаю, и кастрюля тоже, но для чего нужны вот эти штучки с дырочками, просто не могу себе представить.

— Может быть, в них можно посадить герань? — подумав, весело предположил Септимус.

— Если вы это сделаете, — объявила Зора, — я вам найму кухарку, которая присмотрит за вами обоими, и умою руки.

После чего объяснила, как надо пользоваться ситом, и дала понять Вигглсвику, что ее слово твердо, и если он позволит себе подать капусту, не откинув ее сначала на сито, она тотчас же исполнит свою угрозу. С первого же дня она приобрела деспотическую власть над Вигглсвиком, к которому нелепо ревновала его хозяина. Но старый негодяй Вигглсвик, седой, согбенный, глуховатый и туго соображавший, как большинство постоянных обитателей тюрем, инстинктивно слушался команды и беспрекословно подчинялся Зоре.

Для Септимуса началась та счастливая жизнь, в которой часов не наблюдают. Зародившаяся в его голове идея создания скорострельной пушки нового типа постепенно обретала реальные очертания. В одном из потаенных уголков его мозга странным образом накопились обширнейшие знания по полевой артиллерии, и Зора изумилась размерам его технической библиотеки, о спасении которой из огня Вигглсвик забыл упомянуть. Иногда, преодолев свою обычную застенчивость, изобретатель с непостижимым увлечением принимался рассказывать Зоре об этих смертоносных орудиях и об углах наведения, о баллистике; выводил математические формулы, иллюстрируя их диаграммами, пока у нее голова не шла кругом; или же говорил о своем сочинении, посвященном орудиям большого калибра, только что написанном и отправленном издателю, и о той революции в военном деле, которую эти удивительные пушки должны были произвести. Глаза его в таких случаях теряли обычное свое сонное выражение и становились блестящими, нервные пальцы казались сильными, весь он преображался; но как только проходил порыв увлечения, он снова становился неумелым, неприспособленным к жизни, смешным чудаком. Порою он день и ночь работал у себя в кабинете или в мастерской над своими изобретениями. Иной раз целыми днями спал или мечтал. Посреди выгона был старый пруд, вокруг которого стояли грубые скамьи. Септимус любил сидеть на одной из них и смотреть на плававших в пруду уток, говоря, что его очень занимает их манера шевелить хвостом. Когда он видит это, у него появляется идея нового изобретения, хотя еще неясно, какого именно. Кроме уток, он свел большую дружбу с хромым осликом пономаря и кормил его сандвичами, специально приготовленными Вигглсвиком, пока ему не объяснили, что для осла гораздо приятнее морковь. Когда они стояли рядом, наблюдая, как утки шевелят хвостами в пруду, картина была просто умилительная.