Социология: Левиафан и дитя - Юрченко Борисович

Величайшей своей заслугой считает русская интеллигенция свой неизменный статус тихой оппозиции великодержавной власти, возводя свое брюзжание в ранг духовно-исторических поисков. При этом вся она или почти вся придерживается той же великодержавности. Она тоже черпает силы для компенсации своего русского комплекса неполноценности в Священной Империи, в Третьем Риме. Быть может, эти люди историю не читали? Они не знают, чем кончился Первый Рим? В этом мире не осталось ни одного римлянина. И даже латынь стала мертвым языком.

У русской интеллигенции, верной своим имперским амбициям, есть еще одно качество. После падения очередного режима, который она охотно ругала, приходит новая власть, и она тоже не вызывает у нее особой любви и разочаровывает ее все больше со временем (просто потому, что делает то, что должна делать – собирать империю в кулак, не давая ей развалиться). Последующее смирение с очередным режимом напоминает мне сцену из Пушкина в «Капитанской дочери». Там Пугачев сует свою руку в лицо Гриневу и требует: «Целуй». Юный дворянин морщится, а сзади его толкает в бок старый слуга-воспитатель и шепчет: «Плюнь и поцелуй злодею ручку». Удел русско-российской интеллигенция плеваться и целовать ручку очередному «злодею места». А что ей остается при ее великодержавности? Хотели Третий Рим? Получите Кесаря. И не говорите: кесарю - кесарево, а богу – богово. Кесарь и Бог едины.

В Российской империи конца 19 – начала 20 веков освободительное движение связывалось с неизбежным разрушением монархии как «душителя свободы». И вот монархия свергнута. Если бы большевики объяснили монархистам, что они тоже великодержавники, да еще какие – крепостники, то, возможно, и гражданской войны не понадобилось бы. Не все ли равно, кому петь: «Боже, царя храни»? Все тот же Бердяев, уже в эмиграции, став свидетелем исторической метаморфозы монархической России в коммунистический СССР при неизменном сохранении супериерархии, приходит к мистическому соборному анархизму и пишет: «Люди не только нуждаются в государстве и не могут обойтись без его услуг, но они прельщены, пленены государством, связывают с ним мечту о царстве. И в этом главное зло, источник рабства человека» [19].

Религия мешала коммунистам просто потому, что она была им конкурентом. У них был свой бог – коммунизм, возведенный в ранг исторической истины, свой вечно живой мессия – вождь в Мавзолее, свой храм – КПСС. Но когда коммунистическая идея перестала обслуживать Империю, новая власть быстро приблизила к себе церковь для ее обслуживания. РПЦ великодержавна не менее, чем КПСС. Лозунг «Каина дети! Бога разбейте!» становится протестным девизом тех, кому христианская великодержавность кажется отвратительной. Ведь и Священный синод предал Толстого анафеме за то, что он подрывал устои Священной империи, защищая раскольников и дезертиров. Если Бог ответственен за своих верующих, если он заодно со своими официальными жрецами и пророками, то да здравствует атеизм!

Все империи подобны проклятым древним богам, пожиравшим своих детей. У человечества хватило ума отказаться от этих богов, но у него все еще не хватает ума отказаться от святынь. А для русских – это в первую очередь их Священная Империя. Если бы этот народ не страдал исторической амнезией, он бы понял, что во всей этой Вселенной нет для него большего зла, чем его Необъятная Родина. Никто его так не унижал, никто его так не истреблял и не мучил, не калечил и не развращал. История России - это история имперского геноцида. Они хотят Третий Рим? Они его получат! 500 лет имперского геноцида даром не проходят. Нация давно уже не порождает творцов, она лишь генерирует реставраторов, поденщиков и музейных хранителей – в искусстве, в науке и в духе. В ней процветают алкоголизм, мистицизм, коррупция и ханжество. Пройдет еще немного времени, - и «великий и могучий русский язык» станет равен великому и могучему римскому языку. Говорить на нем будет некому.

Кажется, Вольтер говорил: «У французов головы не эпические». Я же скажу так: у русских головы не аналитические. Метафизически и нравственно я не желаю служить божеству, пожирающему своих детей. А в повседневности я не хочу иметь соотечественниками унифицированных тупиц и патриотических негодяев. Конфуция как-то спросили: «Может ли благородный человек поселиться в захолустье?» Конфуций ответил: «Можно ли назвать захолустьем место, где поселился благородный человек?» [20]. Лучшее место в мире там, где поселились благородные люди. Только такое место можно назвать родиной. Я хочу такую родину. Где же мне ее взять?

Будь на месте Священной империи десяток независимых образований, у меня появился бы выбор. Пусть одни мои соплеменники строят монархию, другие – коммунизм, третьи – капитализм, четвертые – шариат, а пятые и десятые – что угодно. Человек имеет право приносить себя в жертву собственным убеждениям (или заблуждениям), он вправе проживать свою жизнь в любой степени собственного идиотизма. Он не имеет права делать жертвами своего идиотизма других. Пусть они строят что угодно. Я не поеду к ним. Мне не нужно их единство. И доказывать им я ничего не хочу. Насильно мил не будешь. Ведь и в личной жизни мужчины и женщины ищут себе подходящую пару, но не пытаются первого встречного переделать под себя или приспособиться к нему. Государства – как люди, они должны жить по тем же правилам. Общество должно иметь право на развод, а каждый его член – остаться с той частью, которая ему подходит.

И тогда я поищу среди этих образовавшихся малых стран то место, где собрались самые благородные, и попрошусь к ним в сограждане. Я тоже благородный человек! Я хочу проживать свою единственную жизнь среди подобных себе, а не среди народа-инфанта. Жизнь хороша нейрокомфортом. Бог сказал: «Плодитесь и размножайтесь». А потом добавил: «И получайте нейрокомфорт от жизни». Именно эти законы первично заложены в мозг. Это – законы биологии.

У необъятной, единой и неделимой родины, как свидетельствует исторический опыт, отраженный в прекрасной и скорбной русской литературе, и как показывает современная статистика, оцененная в беспристрастных числах, - извечная проблема с обеспечением этого конечного и по сути единственного гражданского блага. Государство необходимо людям лишь в той мере, в какой оно решает задачу поддержания и оптимального распределения нейрокомфорта среди граждан. Алкоголь, наркотики и мистицизм, которые становятся особенно привлекательными в условиях безрадостного государственного бытия, проблему нейрокомфорта не решают.

И ведь ничего более демократичного придумать нельзя! Со времен древних греков признается, что демократия в условиях единого полиса есть насилие большинства над меньшинством. Это, конечно, лучше, чем обратный порядок, приводящий к диктатуре, олигархии и тирании. Но ведь эта формула выглядит прозрачной только концептуально, на практике же торжествующее большинство делегирует свои полномочия избранным. Если бы при этом избранные были бы лучшими в самом высоком смысле «Ecce Homo», то можно было бы говорить о скрытой аристократии. Демократия де юре оказывается бюрократией де факто. Сильно ли это отличается от диктатуры меньшинства? Демократия и единство не совместимы. Власть имперского большинства, даже если считать мнение толпы высшей мудростью, – миф, обслуживающий солипсический нейрокомфорт власть имущих.

Если уж существует рыночная экономика с запретом на монополии, то почему не существует такая же рыночная политика? И пусть человек голосует не руками, а ногами. Вот тебе не одна родина, а целых десять. Выбирай ту, которая по нраву. Демократия без права на отделение любого малого сообщества от остальных – паллиатив, насмешка над гражданской свободой. Высочайшее уважение к человеку – признать его право на независимость. В противном случае Ecce Homo отправляется на крест под крики толпы: «Распни его!»

В условиях же Единой и Неделимой мне и всем остальным, благородным и не очень, остается лишь одно: либо смириться с Империей (и, быть может, даже целовать ручку очередному «злодею места»), либо призывать с кружком единомышленников к гражданской смуте в надежде навязать остальным свою волю, либо эмигрировать к другим народам, устроившим свою жизнь более разумно. А ведь это и есть продолжение все того же имперского геноцида, в котором коммунистические репрессии и расстрелы были лишь его крайней формой. Подсчитать жертв бытового геноцида так же невозможно, как невозможно никакой статистикой определить количество эмигрировавших, спившихся, покончивших с собою, убитых в криминале и просто в стычках агрессивного общества, умерших от инфарктом и инсультов и просто недолеченных или депрессивных. Психосоматика становится орудием геноцида. Даже количество дорожных аварий связано с особенностями быта социума.

Человек вне общества или бог, или зверь, в обществе же он – жертва существующего быта. И жертвы – все, если общество живет в противоестественных условиях!