Когда же придет настоящий день - Н Добролюбов

______________

* Рутина (с франц.) - образ действия или мыслей, основанный на привычках, без критического отношения к ним.

Из всего этого выходит, что наши лучшие люди, каких мы видали до сих пор в современном обществе, только что способны понять жажду деятельного добра, сжигающую Елену, и могут оказать ей сочувствие, но никак не сумеют удовлетворить этой жажды. И это еще передовые, это еще называются у нас "деятели общественные". А то большая часть умных и впечатлительных людей бежит от гражданских доблестей и посвящает себя различным музам. Хоть бы те же Шубин и Берсенев в "Накануне"; славные натуры - и тот и другой умеют ценить Инсарова, даже стремятся душою вслед за ним; если им немножко другое развитие да другую среду, они бы тоже не стали спать. Но что же им делать тут, в этом обществе? Перестроить его на свой лад? Да ладу-то у них нет никакого, и сил-то нет. Починивать в нем кое-что, отрезывать и отбрасывать понемножку разные дрязги общественного устройства? Да не противно ли у мертвого зубы вырывать и к чему это поведет? На это способны только герои вроде господ Паншиных[*] и Курнатовских.

Кстати - здесь можем мы сказать несколько слов о Курнатовском, тоже одном из лучших представителей русского образованного общества. Это новый вид Паншина, только без светских и художественных талантов и более деловой. Он очень честен и даже великодушен; в доказательствах его великодушия Стахов, прочащий его в женихи Елене, приводит факт, что он, как только достиг возможности безбедно существовать своим жалованьем, тотчас отказался в пользу братьев от ежегодной суммы, которую назначал ему отец. Вообще в нем много хорошего: это признает даже Елена, изображающая его в письме к Инсарову. Вот ее суждения, по которым одним только мы и можем составить понятие о Курнатовском: он в ходе повести не участвует. Рассказ Елены, впрочем, так полон и меток, что больше нам ничего и не нужно, и потому, вместо перифраза*, мы прямо приведем ее письмо к Инсарову:

______________

* Перифраза, или парафраза (с греч.) - передача смысла какого-нибудь слова или выражения другими словами; здесь: изложение чужого текста.

Поздравь меня, милый Дмитрий: у меня жених. Он вчера у нас

обедал; папенька познакомился с ним, кажется, в английском клубе и

пригласил его. Разумеется, он приезжал вчера не женихом. Но добрая

мамаша, которой папенька сообщил свои надежды, шепнула мне на ухо,

что это за гость. Зовут его Егор Андреевич Курнатовский; он служит

обер-секретарем при сенате. Опишу тебе сперва его наружность. Он

небольшого роста, меньше тебя, хорошо сложен; черты у него

правильны, он коротко острижен, носит большие бакенбарды. Глаза у

него небольшие (как у тебя), карие, быстрые, губы плоские,

широкие; на глазах и на губах постоянная улыбка, официальная

какая-то: точно она у него дежурит. Держится он очень просто,

говорит отчетливо, и все у него отчетливо; он ходит, смеется, ест,

словно дело делает. "Как она его изучила!" - думаешь ты, может

быть, в эту минуту. Да, для того, чтобы описать тебе его. Да и как

же не изучать своего жениха! В нем есть что-то железное... и

тупое, и пустое, в то же время - и честное; говорят, он, точно,

очень честен. Ты у меня тоже железный, да не так, как этот. За

столом он сидел возле меня, против нас сидел Шубин. Сперва речь

зашла о каких-то коммерческих предприятиях; говорят, он в них толк

знает и чуть было не бросил своей службы, чтобы взять в руки

большую фабрику. Вот не догадался! Потом Шубин заговорил о театре:

г.Курнатовский объявил и, я должна сознаться, без ложной

скромности, что он в художестве ничего не смыслит. Это мне тебя

напомнило... но я подумала: нет, мы с Дмитрием все-таки иначе не

понимаем художества. Этот как будто хотел сказать: я не понимаю

его, да оно и не нужно, но в благоустроенном государстве

допускается. К Петербургу и к comme il faut* он, впрочем, довольно

равнодушен; он раз даже назвал себя пролетарием. Мы, говорит,

чернорабочие. Я подумала: если бы Дмитрий это сказал, мне бы это

не понравилось. А этот пускай себе говорит! Пусть хвастается! Со

мною он был очень вежлив; но мне все казалось, что со мной

беседует очень, очень снисходительный начальник. Когда он хочет

похвалить кого, он говорит, что у такого-то есть правила - это его

любимое слово. Он должен быть самоуверен, трудолюбив, способен к

самопожертвованию (ты видишь, я беспристрастна), то есть к

пожертвованию своих выгод, но он большой деспот. Беда попасться

ему в руки? За столом заговорили о взятках...

______________

* Буквально: "как нужно", здесь в смысле высший свет (франц.).

- Я понимаю, - сказал он, - что во многих случаях берущий

взятку не виноват: он иначе поступить не мог. А все-таки, если он

попался, должно его раздавить.

Я вскрикнула:

- Раздавить невиноватого!

- Да, ради принципа.

- Какого? - спросил Шубин.

Курнатовский не то смешался, не то удивился и сказал: этого

нечего объяснять. Папаша, который, кажется, благоговеет перед ним,

подхватил, что, конечно, нечего, и, к досаде моей, разговор этот

прекратился. Вечером пришел Берсенев и вступил с ним в ужасный

спор. Никогда я еще не видела нашего доброго Андрея Петровича в

таком волнении. Господин Курнатовский вовсе не отрицал пользы

науки, университетов и т.д., а между тем я понимала негодование

Андрея Петровича. Тот смотрит на все это как на гимнастику

какую-то Шубин подошел ко мне после стола и сказал: вот этот и

некто другой (он твоего имени произнести не может) - оба

практические люди, а посмотрите, какая разница: там настоящий,

живой, жизнью данный идеал, а здесь даже не чувство долга, а

просто служебная честность и дельность без содержания. - Шубин

умен, и я для тебя запомнила его умные слова; а по-моему, что же

общего между вами? Ты веришь, а тот нет, потому что только в

самого себя верить нельзя.

Елена сразу поняла Курнатовского и отозвалась о нем не совсем благосклонно. А между тем вникните в этот характер и припомните своих знакомых деловых людей, с честью подвизающихся для пользы общей; наверно, многие из них окажутся хуже Курнатовского, а найдутся ли лучше - за это поручиться трудно. А все отчего? Именно оттого, что жизнь, среда не делает нас ни умными, ни честными, ни деятельными. И ум, и честность, и силы к деятельности мы должны приобретать из иностранных книжек, которые притом нужно еще согласить и соразмерить со Сводом законов. Не мудрено, что за этой трудной работой холодеет сердце, замирает все живое в человеке, и он превращается в автомата, мерно и неизменно совершающего то, что ему следует. И все-таки опять повторишь: это еще лучшие. Там, за ними, начинается другой слой: с одной стороны, совсем сонные Обломовы, уже окончательно потерявшие даже обаяние красноречия, которым пленяли барышень в былое время, с другой деятельные Чичиковы, неусыпные, неустанные, героические в достижении своих узеньких и гаденьких интересцев. А еще дальше возвышаются Брусковы, Большовы, Кабановы, Уланбековы[*], и все это злое племя предъявляет свои права на жизнь и волю русского люда... Откуда тут взяться героизму, а если и народится герой, так где набраться ему света и разума для того, чтобы не пропасть его силе даром, а послужить добру да правде? И если наберется наконец, то где уж геройствовать надломленному и надорванному, где уж грызть орехи беззубой белке? Лучше же и не обольщаться понапрасну, лучше выбрать себе какую-нибудь отвлеченную, далекую от жизни специальность, да и зарыться в ней, заглушая недостойное чувство невольной зависти к людям, живущим и знающим, зачем они живут.

Так и поступили в "Накануне" Шубин и Берсенев. Шубин расходился было, узнавши о свадьбе Елены с Инсаровым, и начал: "Инсаров... Инсаров... К чему ложное смирение? Ну, положим, он молодец, он постоит за себя; да будто уж мы такая совершенная дрянь? Ну, хоть я, разве дрянь? Разве бог меня все-таки всем и обидел?" и пр... И тотчас же свернул, бедняк, на художество: "может, говорит, и я со временем прославлюсь своими произведениями"... И точно - он стал работать над своим талантом, и из него замечательный ваятель выходит. И Берсенев, добрый, самоотверженный Берсенев, так искренно и радушно ходивший за больным Инсаровым, так великодушно служивший посредником между ним, своим соперником, и Еленой, - и Берсенев, это золотое сердце, как выразился Инсаров, не может удержаться от ядовитых размышлений, убедившись окончательно во взаимной любви Инсарова и Елены. "Пусть их! - говорит он. Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты, не аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, мы - труженики, труженики и труженики. Надевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись за свой рабочий станок, в своей темной мастерской! А солнце пусть другим сияет. И в нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастье!" Каким адом зависти и отчаяния веют эти несправедливые попреки, - неизвестно кому и за что!.. Кто ж виноват во всем, что случилось? Не сам ли Берсенев? Нет, русская жизнь виновата: "кабы были у нас путные люди, по выражению Шубина, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду". А людей путных или непутных делает жизнь, общий строй ее в известное время и в известном месте. Строй нашей жизни оказался таков, что Берсеневу только и осталось одно средство спасения: "иссушать ум наукою бесплодной". Он так и сделал, и ученые очень хвалили, по словам автора, его сочинения: "О некоторых особенностях древнегерманского права в деле судебных наказаний" и "О значении городского начала в вопросе цивилизации". И еще благо, что хоть в этом мог найти спасение...