Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

Обстоятельства способствовали росту политического сознания Лолича. В это время в университете готовилась студенческая демонстрация, которая должна была пройти под лозунгом предоставления свободы слова. Во время демонстрации Лолич неожиданно для себя оказался в голове колонны со знаменем в руках.

Когда полиция окружила демонстрантов, Лолич, возбужденный всем происходящим, и не помышлял о капитуляции. Наверное, целых пять минут он отбивался древком знамени от наседавших на него жандармов. Все в нем кипело и негодовало. И когда на его руках щелкнули металлические наручники, когда его били прикладами, он не застонал, не запросил пощады. Он отказывался говорить на допросах и лишь на суде дерзко заявил:

— В этой проклятой стране надо все изменить, абсолютно все!

— Что же вам не нравится? — с усмешкой спросил его судья.

— Все, начиная от законов и кончая правительством.

— Вы отдаете себе отчет в том, какое наказание грозит вам за такую пропаганду?

— Да, я знаю, что меня ожидает. Но я также знаю, что недалек день, когда мы все перевернем в этой стране.

Правда, о содержании такового переворота он в то время имел самое смутное представление.

Лолича осудили на пять лет строгого заключения. Приговор он выслушал внешне спокойно, стараясь ни одним движением не выдать своего тревожного состояния. «Никогда не надо показывать врагу, насколько ты его боишься. Это первая заповедь для тех, кто хочет победить в борьбе», — думал он. Лолич не сожалел о своем поступке, наоборот, он им гордился. Это чувство раньше не было ему известно.

В тюрьме Лолич пробыл недолго. 6 апреля 1941 года фашистская Германия и ее союзники напали на Югославию. Вражеские самолеты бомбили Белград. От взрыва бомбы, упавшей поблизости, в стене камеры Лолича образовалась дыра, сквозь которую показалось голубоватое небо, пересеченное полосами, дыма и пыли. Небо манило свободой. Ударившая в лицо тугая взрывная волна как бы напомнила Лоличу, что надо поскорее бежать отсюда, пока тюремная стража не взяла под охрану обвалившуюся стену.

Оказавшись на свободе, Лолич бросился в гущу событий, которые подхватили его и понесли своим мощным потоком. Он сознавал теперь величие дела, за которое боролся.

Лолич настолько увлекся воспоминаниями, что не сразу понял, что его зовет Лабуд. Сильный ветер свистел в ушах, огромное серое небо, без единого просвета в мощных тучах, навалилось на землю всей своей тяжестью. С порывом ветра в нос ему ударил сладковатый запах табачного дыма, и только после этого он поднял глаза и увидел рядом с собой командира роты. Лабуд делал энергичные затяжки, словно у него не было времени покурить спокойно.

— Ты хочешь дать мне какое-то задание? — обернувшись к Лабуду, спросил Лолич. — В чем дело, говори!

Лабуд хотел было затянуться еще раз, но передумал и щелчком отбросил окурок далеко в сторону.

— Ты член Союза молодежи, — начал он задумчиво, — я тебе доверяю… Видишь, какая трудная сложилась обстановка.

— На меня можешь положиться.

— В этом я не сомневаюсь. Понимаешь, какое дело… Командование решило закопать часть оружия, но об этом не должны знать бойцы во избежание лишних разговоров.

Лолич вырвал свой локоть из руки Лабуда, глаза его гневно блеснули, а губы искривились в подозрительной гримасе.

— Что такое, товарищ командир? Разве мы прекращаем борьбу?

Лабуд с досадой посмотрел на разбушевавшегося Лолича и укоризненно произнес:

— Ну что ты, как ты мог такое подумать! — Он снова закурил. — Дело в том, что сейчас в отряде образовался большой излишек оружия. Если мы его не спрячем, оно может попасть в руки фашистов, чего допустить нельзя. Мы добыли это оружие, ценой собственной крови и должны его сохранить. Оно нам еще очень пригодится.

— Нет, нет, ты не прав, Лабуд! — Нижняя губа Лолича дрожала. — Я не согласен с вашим решением. Если у нас имеется лишнее оружие, то почему бы не провести мобилизацию молодежи по селам?

— Для мобилизации сейчас не та обстановка. Ты же видишь, что многие из крестьянских парней, добровольно пришедших к нам летом, сейчас деморализованы нашими неудачами и большими потерями. Посуди сам, в сентябре в нашей роте было свыше восьмидесяти человек, а сейчас не осталось и половины. За последний месяц потери больше, чем за все лето.

Лабуд выглядел усталым, как никогда, он с трудом передвигал ноги, говорил нервно и быстро, будто хотел высказать до конца все, что наболело.

— Мы очень нуждаемся в пополнении, — продолжал Лабуд. — Нам сейчас очень трудно, а будет, вероятно, еще труднее. Но мы не намерены принуждать народ к борьбе за свободу. Наша борьба — дело добровольное. Я убежден: тот, кто сегодня бежит от нас, завтра вернется. Время работает на нас. Время льет воду на колесо нашей мельницы, надо лишь иметь немного терпения… Ну вот, договорились? А теперь иди к старой ветряной мельнице, там ждет комиссар. Я приду следом за тобой. Крепись, юноша, что нос повесил? Не все еще потеряно. Надо уметь не только одерживать победы, но и переносить поражения.

Недалеко от ветряной мельницы Лолич увидел группу бойцов с лопатами. Среди них была и Гордана Нешкович. Она стояла, держа в левой руке лопату, а правую спрятав в карман куртки. Лицо ее было хмурым. При виде Горданы Лолич непроизвольно расправил плечи. «Радость моя, как я тебя люблю», — мысленно обратился он к девушке, хотя и знал, что она к нему совершенно равнодушна. Лолич старался не смотреть на Гордану, однако она не замечала его стеснения и вообще вела себя так, словно Лолича не существовало.

Настроение у собравшихся было как на похоронах — все стояли понурив голову. Перед ними на плащ-палатках лежали кучки осиротевшего оружия, владельцы которого погибли в боях. На многих винтовках и карабинах еще виднелись следы запекшейся крови. Все знали, что только в последних боях осиротело тридцать винтовок, два автомата и один пулемет. Но и это не все, так как некоторых бойцов похоронили вместе с их оружием.

Решение закопать часть оружия было принято комиссаром отряда Стойковичем, который и приказал выделить для этой цели десять наиболее сознательных бойцов и командиров. Были приняты строгие меры, чтобы сохранить эту акцию и место хранения в тайне. Оружие хорошо смазали, завернули в брезент и опустили в специально выкопанную яму, дно которой было устлано сеном. Яму затем зарыли и тщательно замаскировали. Все это было проделано молча, без единого слова.

«Все кончено, — грустно размышлял Лабуд. — Вчера похоронили людей, по пять человек в одной могиле. Сегодня — их оружие. А что будет завтра?» Ему не хотелось возвращаться