Жизнь Бенвенуто Челлини - Бенвенуто Челлини

X

Меж тем я занимался золотых дел мастерством и им помогал моему доброму отцу. Другому своему сыну и моему брату, по имени Чеккино, как я сказал выше, преподав ему начатки латинской словесности, потому что он желал сделать меня, старшего, великим игрецом и музыкантом, а его, младшего, великим ученым законоведом, не в силах будучи побороть того, к чему нас склоняла природа, которая сделала меня приверженным к изобразительному искусству, а моего брата, который был прекрасного сложения и изящества, всецело склонным к ратному делу; и будучи еще очень молоденьким, уйдя однажды после первого урока в школе изумительнейшего синьора Джованнино де'Медичи; придя домой, когда меня не было, будучи хуже снабжен платьем и застав своих и моих сестер, которые, тайком от моего отца, дали ему мой плащ и камзол, отличные и новые, потому что, помимо помощи, которую я подавал моему отцу и моим добрым и честным сестрам, я от сбереженных моих трудов сделал себе это пристойное платье; видя себя обманутым и что у меня отняли сказанное платье, и не находя брата, ибо я хотел его у него отнять, я сказал моему отцу, почему он позволяет, чтобы мне чинили такую великую несправедливость, когда я так охотно утруждаюсь, чтобы ему помочь. На это он мне ответил, что я его добрый сын, а что этого он обрел, какового думал, что утратил; и что необходимо и даже самим Богом предписано, чтобы, у кого есть добро, давал тому, у кого нет; и чтобы ради любви к нему я снес эту обиду; что Бог воздаст мне всяких благ. Я, как юноша неопытный, возразил бедному удрученному отцу; и, взяв некий мой Скудный остаток платья и денег, пошел к одним из городских ворот; и не зная, какие ворота те, что приведут меня в Рим, попал в Лукку, а из Лукки в Пизу. Придя в Пизу, — было мне тогда лет шестнадцать, — остановившись возле среднего моста, где так называемый Рыбий камень,[34] перед лавкой золотых дел мастера, смотря со вниманием, что этот мастер делает, сказанный мастер меня спросил, кто я такой и какое мое ремесло: на что я сказал, что работаю немного в том же самом искусстве, которым занят и он. Этот честный человек сказал мне, чтобы я вошел к нему в лавку, и тотчас же дал мне работу, и сказал такие слова: «По твоему славному виду я заключаю, что ты честный и хороший». И он выложил передо мной золото, серебро и камни; а когда я отработал мой первый день, то вечером он привел меня в свой дом, где он жил пристойно с красивой женой и детьми. Вспомнив о том горе, которое мог иметь из-за меня мой добрый отец, я ему написал, что я живу у очень доброго и честного человека, какового зовут маэстро Уливьери делла Кьостра, и выделываю у него много прекрасных и больших работ; и чтобы он был спокоен, что я прилежно учусь и надеюсь этими знаниями вскоре принести ему пользу и честь. Мой добрый отец тотчас же на письмо ответил, говоря так: «Сын мой, любовь моя к тебе такова, что, если бы не великая честь, которую я соблюдаю превыше всего, я бы тотчас же собрался ехать за тобой, потому что, поистине, мне кажется, что я лишен света очей, не видя тебя каждый день, как я привык. Я буду стараться по-прежнему вести мой дом к доблестной чести, а ты старайся совершенствоваться в искусствах; и я только хочу, чтобы ты помнил эти простые четыре слова, и их соблюдай, и никогда их не забывай:

В какой бы ни пришел ты дом,

Живи не кражей, а трудом».

XI

Попало это письмо в руки этому моему учителю Уливьери, и он тайно от меня его прочел; потом он мне открылся, что прочел его, и сказал мне такие слова: «Значит, мой Бенвенуто, меня не обманул твой славный вид, как это мне подтверждает одно письмо, которое попало мне в руки, от твоего отца; по каковому это должен быть очень добрый и честный человек; считай же, что ты у себя в доме и как бы у своего отца». Живя в Пизе, я пошел посмотреть Кампо Санто[35] и нашел там много красивых древностей, то есть мраморных гробниц; и во многих других местах в Пизе я видел много других древних вещей, над которыми все те дни, какие у меня оставались от моей работы в мастерской, я прилежно утруждался; а так как мой учитель с великой любовью приходил меня повидать в моей комнатушке, которую он мне дал, то, видя, что все свои часы я трачу на художество, он возымел ко мне такую любовь, как если бы был мне отцом. Я сделал большие успехи за тот год, что я там прожил, и работал из золота и серебра значительные и красивые вещи, каковые придали мне превеликого духу идти дальше вперед. Отец мой между тем писал мне очень ласково, что я должен вернуться к нему, и в каждом письме напоминал мне, что я не должен терять эту музыку, которой он с таким трудом меня обучил. При этом у меня тотчас же пропадала охота когда-либо возвращаться туда, где он, до того я ненавидел эту проклятую музыку; и мне поистине казалось, что я был в раю целый год, когда я жил в Пизе, где я никогда не играл. К концу года Уливьери, моему учителю, представился случай поехать во Флоренцию, чтобы продать кое-какой золотой и серебряный лом, который у него имелся; а так как в этом вреднейшем воздухе я схватил небольшую лихорадку, то с нею и с учителем я вернулся во Флоренцию, где мой отец учинил превеликие ласки этому моему учителю, нежно упрашивая его, втайне от меня, чтобы он согласился не увозить меня обратно в Пизу. Хворая, я провел около двух месяцев, и мой отец с великой нежностью заботился о моем лечении и выздоровлении, постоянно говоря мне, что он не может дождаться, пока я буду здоров, чтобы послушать немного мою музыку. И когда он беседовал со мной об этой музыке, держа в руке мой пульс, потому что он имел некоторые познания в медицине и в латинской науке, то он чувствовал в этом самом пульсе, как только он принимался говорить о музыке, такие великие перебои, что часто перепуганный и в слезах уходил от меня; так что, видя это его великое огорчение, я сказал одной из этих моих сестер, чтобы мне принесли флейту; и хотя у меня все еще была лихорадка, но, так как инструмент этот очень неутомительный, то у меня не случилось перебоев, когда я играл с такой прекрасной постановкой рук и языка, что отец мой, вдруг войдя, благословил меня тысячу раз, говоря мне, что за то время, что я был вдали от него, ему кажется, что я сделал великие усвоения; и просил меня, чтобы я продолжал и впредь и что я не должен терять такой прекрасный талант.

XII

Когда я выздоровел, я вернулся к своему Марконе, честному человеку, золотых дел мастеру, каковой давал мне зарабатывать, каковым заработком я помогал моему отцу и дому своему. В это время приехал во Флоренцию один ваятель, которого звали Пьеро Торриджани,[36] каковой прибыл из Англии, где он прожил много лет; и так как он был очень дружен с этим моим учителем, то каждый день приходил к нему; и, увидев мои рисунки и мои работы, сказал: «Я приехал во Флоренцию, чтобы набрать как можно больше молодых людей; потому что, имея исполнить большую работу для моего короля, я хочу себе в помощь своих же флорентинцев; а так как твой способ работать и твои рисунки скорее ваятеля, нежели золотых дел мастера, то, благо мне предстоят большие работы из бронзы, я в одно и тоже время сделаю тебя и искусным, и богатым». Это был человек замечательно красивый, чрезвычайно смелый; похож он был скорее на великого вояку, чем на ваятеля, особенно своими удивительными жестами и своим зычным голосом, с этакой привычкой хмурить брови, способной напугать любого храбреца; и каждый день он повествовал о своих подвигах у этих скотов англичан. При этом случае он завел речь о Микеланьоло Буонарроти; причиною чему был рисунок, который я сделал, копия с картона божественнейшего Микеланьоло. Этот картон был первым прекрасным произведением, в котором Микеланьоло выказал свои изумительные дарования, и делал он его в соревновании с другим, который делал такой же, с Леонардо да Винчи, а должны они были служить для зала Совета во дворце Синьории. Изображали они, как Пиза была взята флорентинцами; и удивительный Леонардо да Винчи взял для выбора изобразить конный бой со взятием знамен, столь божественно сделанные, как только можно вообразить. Микеланьоло Буонарроти изобразил на своем множество пехотинцев, которые, так как дело было летом, начали купаться в Арно; и в эту минуту он изображает, что бьют тревогу, и эти нагие пехотинцы бегут к оружию, И с такими прекрасными телодвижениями, что никогда ни у древних, ни у других современных не видано произведения, которое достигало бы такой высокой точки; а как я уже сказал, и тот, что у великого Леонардо, был прекрасен и удивителен. Стояли эти два картона — один во дворце Медичи, другой в папском зале. Пока они были целы, они были школой всему свету.[37] Хотя божественный Микеланьоло сделал потом большую капеллу папы Юлия,[38] он уже ни разу не подымался до этой точки и наполовину: его талант никогда уже не достигал силы этих первых опытов.