Операция «Эрзац» - Нисон Ходза

Лозин возвращался от начальника контрразведки в дурном настроении. Докладывая о деле Куликова, он умолчал, что ему так и не удалось выяснить значение надписи на полях газеты, в которую был завёрнут хлеб. Куликов твёрдо стоял на своём: ничего не знаю — хлеб получил уже завёрнутым…

8. «Имею подозрение…»

Дом на Лоцманском острове загорелся в полночь, никто его не тушил. Он горел медленно, тихо, и к утру вокруг пожарища появились лужи талого снега. Холодное солнце ещё не взошло, не миновал ещё комендантский час, а жители ближних кварталов потянулись к пожарищу за водой. Скрипели полозья детских салазок, звякали, бренчали привязанные к салазкам вёдра, чайники, кастрюли, котелки. Люди спешили, знали по опыту: воды всем не хватит. И хотя они спешили, но шли медленно, точно тянули за собой не детские салазки, а тяжело гружённые сани. Закутанные в тряпьё, в больших растоптанных валенках, они шли, волоча ноги, оставляя на снежной целине глубокие борозды.

Невидимый радиометроном сухо отстукивал секунды и внезапно умолк. Из уличных репродукторов вырвался тревожный голос диктора:

— …Район подвергается артиллерийскому обстрелу… Движение по улицам прекращается… Населению укрыться…

Гнусаво и тонко провизжал снаряд, где-то поблизости грохнул взрыв, но люди молча, упрямо продолжали тянуть свои салазки. Казалось, и обстрел, и взрыв, и голос диктора — всё это не имело к ним никакого отношения.

Диктор умолк, и метроном забился лихорадочно быстрым перестуком, предупреждая ленинградцев — снова смерть ворвалась в город, она рядом, уже есть убитые…

Первым у воды оказался Женька. При отблесках догорающего дома видно было его лицо, лицо без возраста, без выражения, с потухшими глазами, похожее на бледно-серую маску.

Женька зачерпнул солдатским котелком воду и стал наливать в ведро. На этот раз ему повезло: кому не хватит воды, тому придётся волочить санки к проруби на Неве. Туда и обратно — так далеко! Вчера Женька ходил целых три часа. Когда вернулся, так и повалился на диван. Пролежал весь вечер, не поднялся даже, когда завыли сирены, — очередной налёт немцев. Рядом на кровати лежал дед Афанасий в пальто, в шапке, укрытый поверх одеяла ковром. Дед лежал неподвижно, спиной к Женьке, и нельзя было понять, жив ли он. Неделю назад на кровати, укрытая этим же ковром, лежала бабушка. Женька и дед думали, что она спит, а она была мёртвая. Умерла от голода, а они и не заметили, когда она умерла…

Нелегко наполнить котелком ведро воды! Мокрая варежка леденеет, прилипает к руке, пальцы не держат котелок, а стоящие позади толкают, торопят: мороз становится злее — талая вода, того и гляди, превратится в лёд.

Боясь расплескать ведро, мальчик осторожно дёрнул верёвку. Санки не тронулись с места. Он дёрнул сильнее — санки не шевельнулись.

— Давай помогу… — Какая-то женщина в тулупе, должно быть дворничиха, подтолкнула салазки, полозья скрипнули, и Женька медленно потащил их к дому.

У него ещё хватало сил тянуть верёвку, но ноги были как чужие, он не мог оторвать их от земли, они противно шаркали, увязали в снегу.

С трудом протащился он шагов сто и остановился передохнуть. Ему очень хотелось присесть на салазки, но он заставил себя стоять: сесть легко, а потом? Вдруг не хватит сил подняться?!

Из репродуктора снова раздался голос:

— …Артиллерийский обстрел продолжается!.. Населению укрыться!

Неотступный голод, мертвящий мороз давно уже подавили в Женьке боязнь обстрелов. Женька боялся умереть от голода, упасть в сугроб и замёрзнуть, но почему-то не допускал мысли, что может погибнуть при обстреле. И сейчас, слушая голос диктора, он испугался не за себя, он подумал, что осколок может разбить салазки, и тогда… тогда дед обязательно умрёт. После смерти бабушки старик постоянно твердил:

— Санки, Женя, береги. Без санок на чём меня хоронить будешь?.. В парадной бросишь?!

Но Женька почему-то верил — пока санки целы, дед не умрёт.

Боязнь лишиться санок заставила его двинуться дальше. Стучал метроном, где-то визжали снаряды, а он думал только об одном — как сохранить салазки и довезти воду.

До дома было уже недалеко, когда позади грохнул взрыв. Снаряд разорвался где-то во дворе, и высокие кирпичные стены домов приняли удар на себя, но всё же взрывная волна бросила Женьку в снег. Падая, он видел, как взметнулось к небу грязно-жёлтое пламя…

Он очнулся от звука горна, возвещающего конец артиллерийского обстрела. Голос диктора бодро возвестил:

— Артиллерийский обстрел окончен… Движение по улицам возобновляется…

Подняться сразу Женька не смог, окоченевшие ноги не гнулись. С трудом удалось ему встать на колени, и тогда он с ужасом увидел опрокинутые салазки и пустое обледеневшее ведро.

Это была катастрофа! До сегодняшнего дня растопленный на времянке снег заменял им воду, но вчера вечером они сожгли остатки последней табуретки и теперь в комнате осталось лишь одно «горючее» — диван, на котором спал Женька. Деревянные перила с двух лестничных пролётов он содрал две недели назад — накануне Дня Конституции. Дед вчера сказал:

— Без воды и дня не протянем… — Потом посмотрел на Женькин диван, и Женька понял, о чём он подумал.

— Вдвоём и спать теплее, — виновато сказал дед. — А в диване — вон сколько топлива…

Наконец Женьке удалось встать и с трудом поставить салазки на полозья. Что делать дальше — Женька не знал. Он не мог вернуться домой без воды. Значит, надо опять набить ведро снегом? Но в холодной комнате снег не растает. Придётся сжечь диван.

Он оглянулся вокруг и заметил поблизости большой, сверкающий чистым снегом сугроб. Проваливаясь по колени в снег, Женька пробился к сугробу, сунул в него ведро и почувствовал, что ведро наткнулось на что-то твёрдое. Что там может быть? Он разгрёб вокруг ведра снег и увидел торчащую в сугроба деревянную плашку. Потянув её, Женька неожиданна легко вытащил… лыжу. Лыжа! Да это же дрова! Топливо! Вот удача! Сейчас они с дедом распилят лыжу, затопят времянку, поставят на огонь набитый снегом чайник и выпьют по две кружки кипятку с хлебом. Но почему же только одна лыжа? Должна быть и вторая!

Поспешно, словно боясь, что лыжа исчезнет, Женька принялся разгребать сугроб, и когда вытащил вторую лыжу, обёрнутую наполовину в белую промёрзшую материю, он не удивился, а только обрадовался. Вот находка! Целый клад! Если с умом топить, можно неделю пить кипяток!

Привязать лыжи к санкам было не легко, обледеневшая, промёрзшая верёвка выскальзывала из непослушных окоченевших рук, никак не удавалось стянуть её узлом. В конце концов Женька всё же закрепил лыжи и пристроил ведро, набитое снегом.

Путь к дому показался ему бесконечным, а когда он втащил санки в подъезд, то понял — подняться с ними на второй этаж по скользкой, обледенелой лестнице невозможно. С трудом развязав верёвку, он высвободил лыжи и волоком втащил их на площадку второго этажа, потом спустился за ведром и наконец втянул пустые санки.

По тёмному коридору Женька перетащил лыжи к своей комнате и осторожно открыл дверь. В комнате было темно и тихо. «Конечно, дед спит», — подумал Женька. Старик часто теперь твердил пословицу — кто спит, тот сыт. Однако пословица не помогала, за последние дни он сильно ослаб.

Дед Афанасий не спал, он слышал, как вошёл внук, но продолжал лежать лицом к стене: повернуться — нужна сила, а где её взять?

— Досталось воды? — спросил, не оборачиваясь, дед.

— Деда, смотри, я лыжи нашёл.

Дед с трудом повернулся лицом к Женьке:

— Каки таки лыжи?

— Вот, смотри. В сугробе нашёл. Их снегом засыпало. Снег, видно, всю ночь шёл.

Опустив с кровати ноги в подшитых валенках, старик смотрел, как Женька непослушными руками разворачивает завёрнутую в смёрзшуюся материю лыжу.

— Смотри-ка, деда, я думал, это простыня, а это чего-то такое… Халат докторский, что ли?..

— Покажь поближе…

Женька положил необычную находку на колени деда. Старик стащил с опухших рук варежки и долго ощупывал негнущимися пальцами задубевшую на морозе белую материю.

— Подыми затемнение…

Женька отдёрнул тяжёлую штору. На зафанеренном окне остеклённой была только маленькая форточка. Дед смотрел на белый халат, и вдруг что-то далёкое, тревожное возникло в его памяти. Он увидел себя молодым, сильным, на льду Финского залива, в яростной ночной атаке на мятежный Кронштадт. Вражеские прожекторы вспарывали чёрную мартовскую ночь и шарили по льду залива, но красноармейцы были невидимы в маскировочных халатах, точно в таких же белых халатах, что лежал сейчас на его коленях…

— Может, за халат грамм двести хлеба дадут, — сказал Женька.

— Не трожь! — Такого твёрдого голоса у деда Женька давно не слышал. — Не трожь! Управхоз наш не помер?

— Не знаю… вчера утром был живой, стоял у ворот.