Большой Джон - Лидия Чарская

— Ах! Да он совсем, совсем как мы, этот вождь индейский! Совсем обыкновенный человек, только с маленькою головою! — протянула она разочарованно, потирая ушибленную коленку.

«Шпионка», а за нею другие дамы, вне себя носились по зале, хватая за руки младших воспитанниц и оттирая их к дверям ближайшего класса и в то же время приказывали старшим разойтись.

— Бунт!.. Настоящий бунт!.. Я сейчас же иду к баронессе… Я предупрежу ее, что весь институт взбунтовался!.. — визжала «шпионка», летая вокруг злополучной толпы.

В это время неожиданно в дверях залы показалась фигура старой инспектрисы.

На лице г-жи Ефросьевой был написан ужас. Она по привычке вертела цепочку от часов и выкрикивала тонким голосом:

— Медам, по классам! Сию же минуту разойтись!..

И почти одновременно задребезжал звонок, возвещающий конец приема.

Большой Джон, прервавший свое повествование на самом интересном месте — на борьбе некоего испанского тореадора с быком, поспешно поднялся. За ним повскакали и все его слушательницы.

— О, monsieur Большой Джон, вы должны докончить ваш рассказ в другой раз… Это так интересно, так интересно!.. — зазвенели со всех сторон тоненькие голоса.

— Вы будете на нашем выпускном балу, monsieur Джон? — вторили им другие.

— Monsieur Большой Джон, я вас приглашаю, — выкрикнула Черкешенка, вся заливаясь алым румянцем, — я вас приглашаю от моего имени на наш выпускной бал.

— И я!..

— И я!..

— И я!.. — звенели голоса институток.

Большому Джону оставалось только кланяться направо и налево и благодарить, что он и делал, медленно направляясь к дверям залы.

Толпа институток, заключив его в центр своего зелено-белого круга, двигалась вместе с ним.

В дверях залы «шпионке» удалось наконец изловчиться и схватить за плечо Лиду Воронскую, оттиснутую от Большого Джона толпой.

— Если вы не скажете, кто это был, я сейчас же отведу вас к начальнице. — Крепкие пальцы немки впились в худенькое плечо девочки.

Лида тряхнула плечом, но костлявые пальцы не разжимались. Тогда Лида изо всей силы рванула руку, сжимавшую ее плечо, и выкрикнула на всю залу:

— Это… это Навуходоносор, царь ассирийский, а вы, пожалуйста, оставьте меня!..

ГЛАВА 4

Окончательное решение. — На милость власть имущей. — Отмененный финал. Гулливер и лилипуты. — Последние уроки. — Додошка в своей «сфере»

— Нет, тысячу раз нет! Большой Джон не прав! Нам не следует просить прощения у «шпионки»…

С этими словами сероглазая девочка стремительно влетела на кафедру. — Так нельзя!.. Мы не дети больше!.. Через два месяца мы выйдем на волю… Нас нельзя третировать, как девчонок… За Елочку мы пойдем просить maman сейчас же, сию минуту… А «шпионка» пусть уходит… Правду ли я говорю, медамочки?.. Правду ли я говорю?

— Правду… Правду… Лида права… Вороненок прав… Молодец, Вороненок!.. — послышались взволнованные голоса.

— Нет, неправду!.. Не прав ваш Вороненок, совсем не прав! — прозвенел единственный протестующий голос, и, наскоро растолкав толпившихся вокруг кафедры подруг, Сима Эльская очутилась подле Лиды.

— А вы разве забыли, что Фюрстша сказала: или Елецкая, или я?.. Нельзя допускать до выключки Лотоса… Это убьет ее мать… А потому у Фюрстши надо попросить прощения… На этом настаиваю и я, и Большой Джон, и все, у кого есть совесть и честь… Надо урезонить «шпионку», ублажить ее… А то она, на самом деле, уйдет из института, потеряет свое место и заработок, потеряет кусок хлеба — и все это из-за нашей горячности… Так нельзя… Так нельзя…

— Правда, медамочки… Волька права. Нельзя этого… «Шпионка» тоже ведь человек… — произнесла Бухарина, кокетливо поправляя свои негритянские кудряшки на лбу.

— Правда! — эхом отозвалась Черкешенка.

— Правда, Сима. Нельзя же гнать «шпионку», как бы виновна она ни была, — послышались более смелые голоса, — это жестоко, гадко, бессердечно…

Лида от охватившего ее волнения не могла произнести ни слова. Ее худенькие плечики ходили ходуном под съехавшей на сторону пелеринкой.

— О, глупые, несмышленые девчонки! — закричала она, барабаня кулаками по кафедре, — никто же не гонит вашу «шпионку». Целуйтесь с нею. Она может подслушивать и подсматривать за нами, сколько ее душе угодно. Но просить у нее прощения, упрашивать ее остаться у нас, иными словами, поощрять ее шпионство, ее безобразное отношение к нам — нельзя… О, нет, мне ее не жаль нисколько… Такую, как она, не жаль — пусть уходит… Пусть…

Глаза Лиды сделались злыми, почти жестокими, от разбушевавшегося пламени ненависти. С минуту она молчала, потом тряхнула головой и подхватила еще с большим азартом:

— Припомните, как она подвела бедную Козьмину из прошлого выпуска за то, что та назвала ее мокрой курицей… Назвала за глаза, а не в лицо, конечно. Кузю оставили без медали. А малютка Райская из-за ее шпионства была подвергнута строгому наказанию, заболела и чуть не умерла два года назад… А наша Додошка?.. Не настаивала ли «шпионка», чтобы ее оставить на второй год в первом классе — случай небывалый в стенах института…

— Настаивала, душки, сама слышала, настаивала… — пробурчала под нос Додошка, успевшая набить рот пастилой.

— А теперь эта история с Елецкой… О, она зла, как демон, эта «шпионка», и только и ищет, как бы причинить и нам зло… И ее нечего щадить. Нечего щадить, говорю я вам, — пылко заключила свою речь Воронская, и так же быстро соскочила с кафедры, как и вбежала на нее.

— Нечего щадить! Нечего щадить! — подхватили подруги.

— Долой «шпионку»! Пусть уходит! Нам не надо ее! — выкрикивали девочки.

— А я вам говорю, что так нельзя!.. Так нельзя!.. — старалась перекричать подруг Волька.

— Эльская, ты «отступница», если говоришь это… Как ты смеешь идти против правила товарищества, против класса! — раздались вокруг Симы возмущенные голоса.

— И буду!.. И буду!.. Я знаю, что говорю… Я знаю… — неистовствовала Волька, — и за Фюрстшу горой встану… И заступаться за нее буду и… и… и…

— Так уж попросту начни обожать ее. Съешь, во имя своей любви к ней, кусок мела, дари ей розы, пиши на розовых бумажках письма, как это делают «седьмушки» и «шестые», обожающие нас, — предложила Дебицкая.

— Да!.. Да!.. И обожать буду!.. И мелу наемся до отвалу, все во имя m-lle Фюрст!.. Я, Сима, никого до сих пор не обожавшая, наемся в честь ее мелу! — неистово колотя себя в грудь, вопила Сима.

— Нет уж, Симочка, ты вместо мела касторового масла прими. Куда полезнее будет, — съехидничала по своему обыкновению Малявка.

Сима вскинула на нее прищуренными глаза и заговорила убежденно:

— Какие вы все жалкие! Какие смешные! У вас все напоказ — и ненависть, и любовь, и дружба. Все кукольное какое-то, нарочное… Ну к чему это спасать одну и топить другую?.. А впрочем…

Она не докончила, махнула рукой и соскочила с кафедры.

— Мне вас не переделать…

— К maman! к maman! За Елецкую просить, за Елочку! — влетая в класс прокричала Рант. — Maman сейчас уезжает куда-то. Надо торопиться. Карета уже подана. Я видела в окно.

И задыхаясь от волнения, Рант упала на первую попавшуюся скамейку.

— Mesdames, не все, только не все к начальнице, ради Бога, не все! Пусть идут одни парфетки: Старжевская, Бутузина, Дебицкая, будущие медалистки и Надя Верг. Пусть Верг речь держит. Она говорит по-французски как богиня. А Бухарина с ними в качестве ассистентки. У нее вид как у безумной. Олицетворение отчаяния. Если maman не простит Лотоса, ты, креолочка, на колени бух и… и… ну, уж я не знаю что… Это по вдохновению… Ну, Господь с вами!..

Воронская широко перекрестила подруг.

Дебицкая наскоро поправляла прическу Верг. Бухарина высоким гребнем закалывала свои непокорные кудри. Минута подходила торжественная. Предстать пред очи maman растрепанными и кое-как не решился бы никто.

— Мы скажем вот что: maman, возьмите наши медали, награды, мы в свою очередь все, до последней ученицы включительно, даем слово готовиться к экзаменам не покладая рук, но простите Елецкую, maman… Виновата не одна она, виноваты мы все, все… — повторяла вслух высокая, степенная Старжевская и, сама того не замечая, делала перед воображаемой maman один реверанс за другим.

— Mesdames, если Фюрст спросит, куда мы — отвадить ее без сожаления! — выкрикнула Дебицкая уже в дверях, и «парламентарии», спешно выстроившись в пары, вышли из класса.

Оставшиеся чувствовали себя как на иголках. Додошка принялась было сосать карамельку, но любимое лакомство не доставило ей на этот раз никакого удовольствия, и, вынув карамельку изо рта, она тщательно завернула ее в бумажку и спрятала в карман до более благоприятного случая.