Братство Белого Ключа - Франтишек Лангер

Но однажды в каменоломне работали каменщики из Дейеиц, и они нашли… угадайте что? Они нашли целого человека каменного века. С мясом, с кожей, с бородой и ногтями. Только зубов у него было маловато. Они быстренько упаковали его в ящик, пока он не рассыпался, и отвезли в музей. Туда же сбежались все ученые — посмотреть на новое чудо. Попробуйте-ка догадайтесь, что случилось дальше. Полежав немного времени в теплой комнате, человек каменного века согрелся, затем вдруг чихнул, открыл глаза и сел. Ну, а какой-то профессор сразу все объяснил: дескать, глина, в которой находился ископаемый человек, была все время сырой, холодной, не пропускала воздуха, и человек, дескать, пролежал в ней десять тысяч лет, словно в холодильнике. К тому же он вовсе и не думал умирать, а просто прилег себе после обеда вздремнуть, а тут-то его глиной и завалило. Этим человеком каменного века оказался я.

Тут дед добрался до твердой корочки рогалика и принялся усердно пережевывать ее. Поэтому Ярка успел толкнуть Бонди, чтобы тот тоже задал какой-нибудь вопрос. И Бонди спросил:

— Расскажите, пожалуйста, о ваших первых впечатлениях на этом свете.

— Впечатления? Сказать по правде, у меня их почти нет. Сначала меня поместили в музее в шкафу среди других скелетов. Но я заявил этим ученым господам: «Милостивые господа, прошу вас не забывать, что мы, люди каменного века, жили всегда в лесах, на свежем воздухе, и я долго не протяну, если останусь здесь среди скелетов и животных» Они согласились со мной и сделали меня сторожем в парке. Впрочем, я служу сторожем только после пяти часов, когда закрывают музей. До пяти я должен быть на своем месте в музее, чтобы посетители на мне изучали историю. Вот мои первые впечатления, если вы спрашиваете о них, молодой человек. — И дед торжествующе улыбнулся.

У Бонди вопросов больше не было. Но тут нашелся Штедрый. Он простодушно спросил, как жили люди в ту эпоху.

— В наш каменный век люди жили на холмах над Дейвидами. Конечно, тогда там не было ни Ганспаулки, ни Осада-Баба[6], вообще не было никаких вилл. Вокруг простирался сплошной девственный лес. В лесу были выкопаны ямы, прикрытые ветвями, а в ямах жили мы. У каждой семьи был свой дом — своя пещера или нора в земле. Да, Прага была тогда совсем другая. Куда ни глянешь — всюду лес и лес, да еще вода и болота. Вот, скажем, надо вам попасть из Дейвиц на Вацлавскую площадь (по ней тогда протекала речка). Проделать такой путь — не шутка. Пока доберешься до Карлова моста, можно раз десять заблудиться в непроходимых лесах и столько же раз утонуть во Влтаве: ведь все Старое Место и вся Мала Страна — это была река. Она тогда разбивалась на множество протоков, заводей и стоячих болот. Вдобавок тебя могли задрать медведи. Они обычно грелись на солнышке Ганавского павильона на Летенском холме или охотились на оленей, которые паслись на наших теперешних стадионах. Но, даже благополучно переправившись через Влтаву, человеку приходилось все время быть начеку: у Прашны Браны очень даже легко было угодить в глубокую трясину…

Ярка посмотрел на Колобка, как учитель на вызванного к доске ученика, с той только разницей, что Колобок должен был не отвечать, а спрашивать сам.

— Скажите, пожалуйста, а на кого и как вы охотились? — задал свой вопрос Колобок.

— Ну что ж, послушайте, — начал дед, — что приключилось со мной, когда я поймал своего самого большого оленя. Это был громадный зверь с ветвистыми рогами. Умей я считать больше чем до пяти, я бы сразу определил, что оленю было шестнадцать лет. Я припрятал его на холме, на Летной. Там, где теперь стадион «Спарты». Но однажды, когда я решил отрезать от оленя кусочек на завтрак, вдруг, откуда ни возьмись, медведь! Что тут делать? Я быстренько забрался на огромный дуб и спрятался в листве. И знаете, ребятки, мне пришлось там просидеть голодным целых три дня, пока мой медведь не сожрал всего оленя и не убрался восвояси. Этот дуб рос как раз на том месте, где теперь ворота, налево от главной трибуны. И сейчас, когда я иду на футбол, мне всегда приходит на память эта история, и я каждый раз чувствую зверский аппетит.

Ловили мы и других зверей. А иногда звери ловили нас. В Стромовке, например, водилась рысь, и нам частенько приходилось от нее прятаться. А из Смихова и Коширжей к нам зимой наведывались волки. Ну, и рыбу мы, конечно, ловили. В заводях Влтавы на Кларове попадались окуни килограммов на пять, а на Староместской площади каждой весной брали лососей, да столько, что еле уносили. Или раки! Лучшими раками славилась Нерудова улица на Малой Стране. Ну и раки там были — одно удовольствие!

Одежду мы добывали на площади Масарика: там строили свои домики бобры, а у них самый теплый мех. А за мясом мы забирались на самый Смихов, к костелу, там в болотах бродили стада зубров. Но на такую охоту никто не решался один. Где там! И вообще, никто не шатался без дела по Праге, как сейчас. Мужчины отправлялись на охоту все вместе, а дома оставались лишь старики, дети и женщины.

Однажды мы узнали, что на Ольшанском кладбище пасется стадо лосей. Нас отправилось на охоту девятнадцать. А знаете, сколько времени мы добирались из Дейвиц до Страшниц? Целых три дня. И то еще спешили. По дороге, из-за нынешнего театра на Виноградах, выскочил дикий кабан и разодрал мне левое бедро. Ну и охота выдалась! О ней рассказывали еще наши правнуки!

Отправиться дальше за Смихов и дойти до Хухле или перебраться на другой берег Влтавы за Вышеград никто не отваживался. Ни за что на свете! Там среди скал жили совсем) дикие люди, они ели сырое мясо. Мы, конечно, были цивилизованные и сырым ели мясо, только когда были голодны. А сытые мы его вообще не ели. Почему я говорю все время о мясе? Иногда его было много, и мы не знали, что с ним делать. Вялили его, жарили и коптили. А иной раз мяса не оставалось ни кусочка, и тогда мы голодали: в общем, как когда, и все-таки ужасно надоедает все время есть одно мясо и лишь изредка какие-нибудь корешки. Потому-то я так люблю сейчас все мучное: пирожки, ватрушки, рогалики; по-моему, это самое лучшее, что придумали люди с тех пор.

Теперь настала очередь Соучека задать вопрос:

— А что вы делали, когда не охотились?

Дед минуту раздумывал.

— Ей-богу, ребятки, не так-то легко сказать, что мы делали, если мы ничего не делали. Обычно мы спали. А если не спали, то вели разговоры, перемывали косточки знакомым, которых не было при разговоре (этим занимались в основном наши женщины). Или жаловались на плохие времена (в этих разговорах участвовали все). Занимались и политикой (преимущественно мужчины), поругивали вождя племени и тяжелые налоги, сетовали, что слишком много отдаем ему кож, оленьих рогов, красивых кабаньих клыков и медвежьих когтей для ожерелий. Говорили, что наш вождь — рохля, и что нам нужен другой, более энергичный человек. И для этого необходимо что-то предпринять. Но, конечно, все оставалось без изменений; как говорили наши старики, если прежний вождь плох, то новый обычно еще хуже.

Франтик Иру, сидевший до сих пор тихонько, как мышь, теперь вдруг выскочил с вопросом:

— А школы, дедушка? Школы у вас были?

— А как же (Франтишек был разочарован.) Конечно, были. Едва парнишка подрастал, его заставляли вызубрить наизусть все молитвы нашему богу. А бог наш был высотой добрых пять метров: почерневший от времени дуб. А верхушка у него была — не знаю, сам ли он так вырос или кто в давние времена так его подстриг — похожа на голову медведя. Вызубрив молитвы, мальчуган учился обращению с оружием. Главным образом кидаться камнями. И до тех пор, пока он не умел закинуть сухую еловую шишку метров так на сто, его не переводили в следующий класс, где он получал в руки уже каменное копье.

Еще обучали у нас истории. Ребятам рассказывали обо всех знаменитых охотничьих вылазках, битвах, о прославленных вождях. Проходили в нашей школе и естествознание: что можно есть, а что нельзя; занимались арифметикой: считали на пальцах до пяти. И, наконец, учили обдирать и выделывать шкуры. Шить из этих шкур одежду обучали наших девочек. Они еще учились готовить, плести корзины, рогожки и вообще всякие предметы домашнего обихода. Да, люди всегда должны были учиться, во все времена. А иначе они остались бы такими дикими, как жители скал на Барандове и в окрестностях Подольской живодерни, которые питались сырым мясом.

— А битвы и сражения тогда тоже были? — спросил Штедрый, который, как мы знаем, обладал воинственным духом.

— Вот видите, я чуть не забыл рассказать об этом! Наша деревня была над Дейвицами, а над Либне, за Влтавой, жили первобытные люди другого племени. Ужасно противные люди. Во-первых, они не были так красивы, как мы; волосы у них были совсем черные, а у нас рыжие. Во-вторых, они зимой надевали какую-нибудь шкуру и застегивали ее под мышкой, а мы тоже надевали шкуру, но застегивали ее над плечом. За божество они почитали смешную ольховую жердь с каким-то здоровенным черепом наверху. Теперь я знаю, что это был череп мамонта. Хотя тогда мы не были такими образованными, череп все равно казался нам слишком большим и отвратительным. И разговаривали они друг с другом на каком-то варварском языке. Например, встречаясь, они кричали друг другу «гей», в то время как мы, люди воспитанные, приветствовали друг друга возгласом «эй». Иногда на все это было смешно смотреть, а иногда просто противно. А когда наши женщины рвали на берегу Влтавы тростник для циновок и если в это время на другом берегу стояли черноволосые женщины с Либне, то, само собой разумеется, наши кричали им все, что о них думают, а те, вместо того чтобы помолчать, тоже не оставались в долгу. Потом, конечно, наши женщины приходили домой и жаловались. И, конечно, мы прямо закипали от злости. Разве можно спокойно слушать, как эти либенские все время говорят «гей», спокойно любоваться на их истукана на палке и покорно сносить, что они обзывают нас рыжими, когда мы всего лишь назвали их черномазыми?