Бог грехам терпит - Глеб Успенский

— А строжайшее следствие?

— Не знаю. Была одна телеграмма вскоре после того письма, которое я вам читал. Сказано было: "Говорят, ревизор энергически принялся за очистку авгиевых конюшен попечительства над училищем". А потом и нет ничего — по крайней мере я не видал. Да и нельзя! Невозможно иначе! Какое тут следствие, помилуйте! Покуда первоначальникам (губернским или деревенским — все равно) не придет в голову отвыкнуть от дурной привычки — ни с того, ни с сего считать себя отцами и давать волю своему вкусу во всех общественных делах, — всегда так будет… Посмотрите в самом деле: Иван Петрович в настоящее время не может сказать, например: мое земство, не может сказать: мой суд или моя молодежь… Ни земство, ни суд, ни молодежь не пойдут к Ивану Петровичу с судаком — следовательно, они ему неприятны, он далек от них, он сторонится, они не удовлетворяют его преданностью именно к его особе, к особе Ивана Петровича… Земство — не опора, молодежь — не опора, суд — не опора; остается для опоры один Кнутовищев — ну-ка, вытащите его на свежую воду, проберите-ка по заслугам… Кто ж останется-то?..

-

Давно уж на пароходе царствовала мертвая тишина, но мы еще долго разговаривали с Лаптевым все на те же тяжелые темы… Начался рассвет, когда мы, наконец, заснули.

Жаркий солнечный день подвигался уже к полудню, когда я проснулся. Лаптева уж не было в каюте.

III. ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ

Прошлой осенью неподалеку от меня, то есть от той деревни, в которой я живу уже довольно давно, нанял себе квартиру в крестьянском доме один мой приятель. Поселился он в деревне и неподалеку от меня потому, во-первых, что оба "мы хлеб добываем литературным трудом", [1] во-вторых, потому, что в Петербурге стало уж очень тяжело и скучно жить, и, наконец, потому, что ощущаемая всеми тяжесть мало-мальски сознательной жизни отразилась на моем приятеле сильнейшим нервным расстройством. "Пожить в деревне", "отдохнуть", "очувствоваться мало-мальски" — вот что думал мой приятель, нанимая верхний этаж крестьянского дома в Ямской слободе. Намерения его, как видите, были самые скромные и безобидные; но и такие намерения, как увидим ниже, не всегда и не для всякого осуществимы в наши тяжелые дни. Прежде всего необходимо сказать, что нет такой профессии, которая, будучи перенесена из столицы в деревню, в такой степени смущала бы деревенских жителей, как профессия литературная. Самый первый, самый существенный вопрос, который подлежит разрешению деревенских жителей при появлении в их среде нового лица, формулируется так: "зачем приехали?" И литератор не может выяснить его не только вполне определенно и точно, но даже и мало-мальски удовлетворительно. "Приехал так... жить, отдыхать…" — вот что может ответить он по сущей правде; но такой ответ немедленно должен вызвать другой, еще более затруднительный вопрос, именно: "Отдыхать?.. Стало быть, капитал имеете?.." А так как на это ничего другого не приходится сказать, кроме: "Нет, капиталов не имею", — то это сразу делает его личностью подозрительной. В голове деревенского жителя с двух слов возникает огромнейшее недоразумение: "Отдыхать приехал; а капиталу не имеет — что это за существо и зачем сюда явился?.."

В настоящее время по деревням, особливо пришоссейным и прилегающим к железной дороге, как те, в которых поселились мы с приятелем, стало появляться много небывалых прежде профессий — много людей, не имеющих с крестьянством и земледелием почти никакой связи. Но все эти "новые" деревенские жильцы, все эти пришельцы всегда могут дать на предлагаемые им деревенскими жителями вопросы самые точные и определенные ответы. Один говорит: "приехал насчет телят", другой — "по сенной части", третий просто ответит: "грибы", четвертый скажет: "на станции служу" и т. д. Все это понятно и ясно с первого слова; даже: такой, повидимому, неопределенный и таинственный ответ, как "приехал по своей части", и тот понятен и удовлетворителен для деревенского жителя. Мало ли в самом, деле "делов" и "своих частей"? Может, он хочет "проникнуть" в телячью часть, или в грибную, или в сенную, или, наконец, пронюхивает местечко на железной дороге. За таким человеком нужно только "поглядывать", надо смотреть только одно, не сунулся бы он в какую-нибудь из таких частей — сенных, грибных и т. д., которые уже абонированы местными обывателями. Но такой ответ, какой дает литератор, то есть "приехал отдыхать (подумайте: ехал, платил за билет… зачем? — отдыхать!), а капитала не имею", — это не ответ, а тьма кромешная. Тут не видно той нити, которая дала бы возможность изучить специальность человека, — тут сразу является необходимость смотреть "в оба".

— Из господ, что ли? — спрашивают обыватели того из своих собратьев, который первый имел несчастие получить вышеупомянутые неудовлетворительные ответы.

— А шут его знает! Капиталу, говорит, не имею…

— Что ж, на машине, что ли, место получил?

— Нету, какое на машине!..

— Чего ж он здесь?

— Так, вишь. Говорит: "отдыхаю"!

— А капиталу нету?

— Нет, говорит, капиталу.

— Чего ж ему отдыхать без денег?

— А пес их знает!

— Тоже народ… Без денег приехал отдыхать… зимой! Поглядывать бы за ним надоть…

— Нонче, брат, всякого народу довольно. Гляди в оба!

Но неведомый человек хоть и объявил, что капиталу не имеет, а платит за все, что берет. Попробуют запросить вдвое (собственно для пробы) — платит; очевидно, ничего не понимает, а тем паче по телячьей или какой части. Опробовали его по части понимания "вобче", принесли барсучью шкуру и запросили рубль — дал, хотя шкурке красная цена — сорок копеек. Очевидно, что хоть капиталу нет, а деньжонки есть. Не то чтобы доверие, а так… только некоторое внимание возбуждает этот человек своим "непониманием вобче" и расплатами. "Покуда платит, нам какое дело? — говорят местные обыватели. — А в случае чего… на то есть начальство".

А все-таки любопытно знать, чем, "какими способами" человек деньги достает, коль скоро настоящего капиталу не имеет. И вот начинаются расспросы издалека — расспросы, которые еще более затемняют неизвестную личность.

— Что я все дивлюсь, как вы долго по ночам… Все огонь!

— Занимаюсь.

— Какие же ваши будут дела?

— Да вот все по части книжек… Бумаги вот разные…

— Что же, в канцелярию какую пишете?

— Нет.

— Стало быть, не служите?

— Нет, не служу.

— Таперича, позвольте сказать, которые вы пишете бумаги или хоть книги, то по казенной они будут надобности или по своей?

— Нет, не по казенной…

— По своей, стало быть?

— Да, по своей.

— Следовательно, так надо почесть, что по судам дела делаете?

— Нет, не по судам.

— И не то чтобы прошения или прочие какие дела по судейской части?

— Нет, не по судейской.

— Стало быть, не по судейской?

— Нет, не по судейской.

— Не насчет каких прочих делов, или что касается, например, которые бывают аблакаты, или по писарской части?

— Нет.

— Нету?

— Нет, не по этой части…

Молчок. Затем:

— Та-ак!

Чтобы понять всю глубину этого маленького словечка — глубину той бездны сомнения и недоверия, в которую повергает вопрошателя вопрошаемый, — потрудитесь соединить в одно все, что этот вопрошатель слышал от неизвестного человека со дня его приезда.

"Приехал так, отдыхать… Капиталов не имею… Не по писарской… Не по судейской… Не служу… Не в канцелярии… Ни насчет прочих "делов"…" Итого: первое слово — "отдыхать" и затем бесчисленное множество — "нет". Этого вполне достаточно, чтобы деревенский житель окончательно усомнился во всем, в каждом слове, которое было говорено ему вопрошаемым. "Дурака-то, братец ты мой, из меня не выстроишь", — думает он про себя, а вслух говорит: "Та-ак!" — и чтобы не дать заметить вопрошаемому своего полнейшего к нему недоверия (очень искусно умеют они это делать), ласково прибавляет: "Ну, пока что, до приятного свидания!.."

В конце концов, волей-неволей, а приходится-таки давать подробное объяснение. Идет долгий и продолжительный разговор, начинающийся чуть не с Гутенберга. Приходится давать самые обстоятельные ответы на тысячи неожиданных вопросов (о том, что такое книга, как она печатается, как делаются буквы, сколько в книге сотен тысяч букв и т. д. и т. д.), и если в конце этих откровеннейших объяснений слушатель поймет, что есть какое-то дело, которого он не знает и о котором не слыхал, то еще слава богу. Большею частью и этого результата нельзя добиться. "Что-то не так!" — сидит в голове обывателя, и если он перестает допытываться и "доходить до корня", то единственно потому, что уже решил: "Нам какое дело? На то есть начальство!.. Наше дело — не касайся, а получай, коли есть за что… Какое у него дело — неизвестно; разыскать что доподлинно — уж разыскивали; бормочет бог весть что — лучше оставить… А деньги точно что получает. Теперь необходимо "опробовать", много ли денег-то получает. Что у него за работа — пес с ним, а денег-то много ли?" И опробывают так: опять несут барсучью шкурку и запрашивают три рубля. "Почему так?" — "Да больно уж глубоко в норы позабирались, каторжные! Доставать-то их оттедова оченно много хлопот". — "Как же я купил за рубль?" — "Да теперь цены не те". — "И рубль-то дорого. Все покупают по полтиннику. Вот вчера по полтиннику мужик продавал". — "Какой такой?" — "Уж я не знаю". — "Нни знаю… Так не возьмете?" — "Пятьдесят копеек". — "Маловато! Прибавьте". — "Мне он вовсе не нужен, я просто так покупаю…" — "Прибавьте… Ну, за шесть гривен". — "Зачем же ты запросил три рубля?.." Следует великолепная, во все лицо, улыбка — точно солнце в полном блеске, сияет и блестит лицо вопрошателя. "Да нам что больше, то приятнее!" — "Ты что же думаешь, что у меня не деньги, а щепки?" — "Да ведь нам почем же знать?.. Трешной не даете, так и шесть гривен возьмем… для вашего здоровья".