Прогулка в Тригорское - Михаил Семевский

«…Кланяйся от меня в пояс Пушкину, — продолжаем мы выписки наши из писем Языкова, — благодарю бога света и всех святых его, что наш первосвятитель опять засвященнодействует! [149]…„Цветы“ Дельвиговы на нынешний год я видел; они хуже — особенно прозою, прошлогодних, а в стихах, кроме отрывка из „Онегина“ — ночная беседа Татьяны, и „Рыбаков“ Гнедича, вновь напечатанных и приумноженных, нет ровно ничего достопримечательного. Жаль Веневитинова [150] — у него талант решительный…»

В мае 1827 года певец Тригорского прислал Вульфу прелестное стихотворение: «К няне A.C. Пушкина». Оно было перепечатываемо несколько раз, да и мы о нем упоминали, следовательно, приводить здесь его нечего. Препровождая его при сем письме от 18-го мая 1827 года Вульфу, Языков, между прочим, говорит:

«Моя муза начинает действовать — но все еще кое-как, суетно и пешком. Одну из таковых безделок оной богини прилагаю при сем: это обещанное послание к няне (сколько помню, ее зовут Васильевна?) — это шутка стихотворная, плод раздумья сердечного и умственного — прими с улыбкою, мой друг!.. Где Пушкин?»

«Мне очень жаль, — пишет Языков 6-го июня того же года, сведав, что няню зовут не Васильевна, а Родионовна, — мне очень жаль, что няня не Васильевна! Вот новое доказательство той великой истины, что поэту необходимо знать совершенно предмет своего словословия, прежде, нежели приняться за перо стихотворца.

Пушкин, по самым свежим известиям, находится теперь во граде нашего Петра. Здесь недавно проехал путешествовать по Ливонии Булгарин; он мне сказывал, что августейший цензор пропустил в печать „Годунова“ — и сполна. Дай бог! Сказывал также, что устав цензурный переменится скоро на лучший, и что Блудов издает продолжение истории, оставленное Карамзиным — и далее будет писать сам». [151]

13-го октября 1827 г. Языков пишет своему другу уже в Петербург — и вновь упоминает о Пушкине:

«Здесь, (т. е. в Дерпте) теперь находится, проездом из чужеземии, Жуковский; он поздоровел чрезвычайно, расспрашивал меня о литературных делах Пушкина. Я рассказал, что мне известно и Жуковский поручил мне позвать Пушкина в Питер, для прочтения „Годунова“. Доведи до его сведения это обстоятельство. Кланяйся ему от меня… Правда ли и что значит, что Пушкин пишет историю Петра I и Александра I?»

В то время, когда Языков заботливо подхватывал всякий слух, всякое известие, относящееся до его «первосвятителя» в поэзии, в Ревеле о том же общем кумире вспоминал бар. Дельвиг:

«…Теперь мы (т. е. барон с женою) в Ревеле, — пишет Антон Антонович к П. А. Осиповой, — всякой день с милым семейством Пушкина любуемся самыми романическими видами, наслаждаемся погодою и здоровьем, и только чувствуем один недостаток: хотели бы разделить наше счастье с вами и Александром.

Александр меня утешил и помирил с собой. Он явился таким добрым сыном, как я и не ожидал [152]. Его приезд [153], вы можете одни чувствовать, как обрадовал меня и Сониньку [154]. Она до слез была обрадована, и до головной боли. Ждем его сюда, пока еще сомневаемся, сдержит ли он обещание, и это сомнение умножит нашу радость, когда он сдержит слово. Мое почтение милым девам гор. Напомните им того, кто не переставал ни их, ни вас любить и почитать. Будьте здоровы, простите вашего Дельвига» [155].

Что же делает Пушкин в то время, когда друзья его так много толкуют о нем, так часто вспоминают его? Зима 1826 года пролетела для него незаметно в удовольствиях московской жизни. В начале мая месяца 1827 года, как свидетельствует его биограф, Пушкин получил разрешение жить и в Петербурге, вследствие чего и поспешил этим воспользоваться. В начале июня он обнял в Петербурге Дельвига, перед отъездом его в Ревель, а 14-го июля — написал Языкову послание: «К тебе сбирался я давно» [156]. Тем не менее, крутой ли поворот от мирной жизни деревенской к шуму жизни столичной, или то, что Пушкин увлечен был опять, по примеру молодых своих годов, в водоворот самой пустой светской жизни, но он скоро почувствовал утомление и был, по словам того же биографа: «недоволен и собой, и другими» [157]. Дурное состояние духа Пушкина не рассеивалось и тем, что в Петербурге встретил он красавицу А. П. Керн, предмет своего давнишнего поклонения. «Он был тогда весел, — говорит г-жа К.,- но чего-то ему недоставало. Он как будто не был доволен собой и другими, как в Тригорском и Михайловском». Это недовольство собой и другими сказалось и в следующем письме Пушкина к П. А. Осиповой[158]:

«Я очень виноват перед вами, но не настолько, как вы можете думать. Приехав в Москву я тотчас писал вам, адресуя письма мои на ваше имя в почтамт. Оказывается, вы их не получили. Это меня обескуражило, и я не брал больше пера в руки. Так как вы изволите еще мною интересоваться, то что же мне вам сказать о пребывании моем в Москве и о приезде моем в Петербург? Пошлость и глупость обеих столиц наших равны, хотя и различны[159]; и так как я имею претензию быть беспристрастным, то скажу, что если бы мне дали выбирать между тою и другим, то я выбрал бы Тригорское, — почти так, как Арлекин, который на вопрос: что он предпочитает — быть колесованным или повешенным, отвечал: „я предпочитаю молочный суп“, — Я уже накануне отъезда и непременно рассчитываю провести несколько дней в Михайловском. Покамест же от всего сердца приветствую вас и всех ваших» [160].

В то же время Языков, посылая Прасковье Александровне новое послание и сильным, одушевленным стихом своим вновь рисуя картины жизни своей в Тригорском, так их заканчивал:

…Все это радует меня,Все мне пленительно донынеЗдесь, где на жизненной пучинеНет ни ветрила, ни огня.О! я молюсь, мой добрый гений!Да вновь увижу те края,Где все достойно песнопений,Где вечный праздник бытия[161].

8 июня.

V

Конец лета и всю осень 1827 года Пушкин провел в Михайловском и, по обыкновению, погружен был это время года в литературные труды и переписку с друзьями.

В начале зимы он оставляет деревню, является то в Москве, то в Петербурге, тоскует в обеих столицах среди шума и суеты их жизни, и в январе 1828 года выражает тоску свою по деревне в письме к обладательнице Тригорского.

«Мне так совестно за мое столь долгое молчание, что я едва решаюсь взяться за перо. Только воспоминание о вашем дружеском расположении ко мне, — воспоминание, которое будет для меня вечно сладостным, и уверенность в том, что я пользуюсь вашим добрым снисхождением, еще дают мне смелости на сегодня.

Дельвиг, покидающий свои Цветы[162] для дипломатических терниев, расскажет вам о нашем житье-бытье в Петербурге.

Признаюсь, что это житье-бытье довольно глупо, и что я горю желанием так или иначе изменить его.

Не знаю, приеду ли я еще в Михайловское, между тем, таково было бы мое желание. Признаюсь, что шум и суета Петербурга сделались мне совершенно чуждыми, — переношу их с раздражением. Я предпочитаю ваш красивый сад и прелестный берег Сороти. Вы видите, что мои вкусы продолжают быть поэтическими, несмотря на скверную прозу моего теперешнего существования. Правда, — мудрено писать вам и не быть поэтом, — Примите уверение… 24 января» [163].

Прасковья Александровна вместе со своим семейством была в это время в тверском имении своего сына, где и хотел было ее посетить барон Дельвиг, при проезде с женой из Петербурга в Харьков. Дельвиг имел какое-то поручение по службе[164]… Поручение, впрочем, едва ли могло быть сколько-нибудь значительным, так как Дельвиг служака был плохой: известно, например, что состоя при Публичной Библиотеке, он по нескольку месяцев не заглядывал в нее, так что, наконец, должны были прислать к нему за ключом, бывшим у него от стола или шкафа в библиотеке; он отдал ключ — тем служба его и кончилась…

В Малинники (тверское имение Вульфа) Дельвиг не заехал и уже из Харькова отвечал на одно из писем к нему г-жи Осиновой:

«Вы одни не забываете людей, искренне вас любящих, почтеннейшая Прасковья Александровна! Вы одни утешили нас милым письмом вашим в скучном Харькове. Скука и нездоровье занимают наши досуги. Каковы собеседники!

Мы радуемся даже „Инвалиду“, который вернее наших петербургских друзей, хотя ничего не говорит, кроме того, что он жив и здоров и, слава богу, глуп. О свадьбе Ольги Сергеевны [165] мы узнали еще в Москве, и немало удивились решимости ее бежать. С.Л. [166] жаль очень, и еще жальче потому, что он во всем этом представляет комическое лицо. Он не подозревал даже, что Павлищев, едва им замеченный у Лихардовых и не бывающий у него, любит его дочь; вдруг она, не спросившись, запретит ли он ей думать о предмете любви ее, уходит и соединяет свою судьбу с судьбой этого неизвестного. Надежда Осиповна [167], кажется, подозревала это, и чуть не ее ли внезапная перемена в обращении с Павлищевым ускорила все это дело. Пишите к нам чаще, повелительница очаровательного Тригорского. Любите и помните меня и напомните обо мне девам гор, воспоминание о которых, как прекрасное дело, живо во мне и проч.» [168].