Олег Табаков - Лидия Алексеевна Богова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Работа стала заметным событием на курсе. Гоголевская комедия Табакова увлекла на всю жизнь, он не раз сам поставит „Ревизора“, сыграет Хлестакова, став европейской знаменитостью, а тогда, на экзамене второго курса, случился перелом в осознании серьезности будущей профессии. Когда был сыгран отрывок из „Ревизора“, Табаков вдруг услышал о себе, что он талантлив. Представьте, второкурсник слышит признание своего таланта! Пройти подобное бесследно не может. Но у кого-то от таких слов „сносит крышу“, а кто-то, почувствовав уверенность в себе, открывает радостную возможность обогащаться знаниями человечески и артистически. Помогали Табакову в этом педагоги, в первую очередь Василий Осипович Топорков. Как признается актер, „он был для меня больше, нежели только учитель. Он доверял мне. Призывал смело работать над поисками внешней характерности“, то есть тем, что ныне называют технологией профессии».
Доверие мастера льстило, окрыляло, каждая встреча возбуждала воображение, будила фантазию. Табаков часто вспоминал, как Топорков, приходя в «отчаяние от нашей тупости и бездарности», вдруг что-то делал сам. Читал басни, а однажды на репетиции «Ревизора» стал декламировать «Вечера на хуторе близ Диканьки»: «Меня тогда посетила настоящая галлюцинация: перед глазами горы дынь, арбузов, возникли запахи… Это было видение, мираж. Чудо». Вот он, открытый мастером закон, который актер должен не просто знать, но уметь воплощать. Связь слова и зрения — крепкая и всегда конкретная. Вы называете предмет, и одновременно возникает картинка. При обращении к кому-то этот внутренний процесс играет огромную роль; именно конкретность представления предмета, о котором идет речь, делает мысль зримой, очувствованной, побуждает собеседника вслушаться, а не просто слушать. И если, согласно Федору Шаляпину, «жест — движение души, а не тела», то и слово воздействует не только по смыслу и задаче, но и по видению. Речь каждого из нас — своего рода кинолента, слова возникают как «шорох кинолентин».
Благодарная памятливость входит в число добрых свойств Олега Павловича, но любопытно, замечал ли тогда Табаков, что в пронзительном, искрометном искусстве его мастера меньше всего от исповеди? Наставление из рук в руки «влазь в шкуру действующего лица» — совет замечательный, но вряд ли столь «однозначно внятный, как принято думать». «Вопрос в том, как „шкура“ соотносится с самораскрытием, с исповедническим или проповедническим началом, как она может обеспечить непроницаемость собственной натуры»[8]. Спустя годы Олег Павлович будет размышлять об этом вслух со своими учениками. А тогда он вряд ли видел, что в искусстве его мастера меньше всего от исповеди, завораживала сама «шкура» роли, столь плотно натянутая и артистично носимая. Курсовая работа над Хлестаковым в истории Школы обросла легендой, но так и осталась курсовой. Хлестаков стал для Табакова как бы ролью-ключом к его артистической природе — ролью, которой ему на родной сцене не давали. О том, как и почему не давали, — отдельный сюжет и отдельный рассказ. А в той, студенческой работе известный критик Инна Натановна Соловьева отмечает: «То, что делал Табаков в роли, невольно вызывало в памяти имя Михаила Чехова, тогда всплывавшее редко, почти запретное. В чем сходство, забывали — или — боялись рассказать». Заметим, первой это сходство заметила ученица Михаила Чехова Елена Петровна Пестель. Она вернулась тогда из ГУЛАГа, отсидев «свое», увидела Табакова в работе, которую он делал с Топорковым, и сравнила его с Михаилом Александровичем Чеховым! Спустя десятилетия актер признался: «Как же я был тогда счастлив! Но никому об этом не рассказывал. Сам, наверное, не верил тому, что услышал».
На третьем курсе Табаков уже получал именную стипендию Николая Хмелева, которая была вдвое больше обычной. В нем росло ощущение признания и уверенность, расширялся круг друзей и знакомых, сыгравших не последнюю роль в становлении личности. Как и многие студенты, учась на старших курсах, Табаков жил в общежитии в комнате на пятерых человек. Это была знаменитая «Трифопага» на Трифоновской улице. Но однажды он заболел. Серьезно. Температура несколько дней не спадала, и тогда его однокурсница Сусанна Серова, не принимая никаких возражений, вызвала такси и отвезла к себе домой. Семья отнеслась к больному саратовскому мальчику с участием и нежностью. Когда стал выздоравливать, ему совершенно спокойно предложили пожить в одной из комнат. Это была огромная квартира потомков великого русского художника Валентина Серова. Жила там большая и дружная семья — настоящие русские интеллигенты, умные, воспитанные, работящие. Атмосфера дома напоминала Табакову родные саратовские стены, где тоже берегли семейные ценности, культурные традиции. В этом доме он ощутил, сколь важны духовные скрепы в семье. И здесь же Табаков познакомился с внучкой художника Ольгой Александровной Хортик, еще одним его жизненным «университетом». Говоря о своих главных духовных учителях, он никогда не забывал назвать это имя.
Табакову везло на хороших людей, талантливых, добрых, способных беречь и заботиться. Казалось, они сами его находили. Наверное, люди чувствовали его способность оценить внимание к себе, ответить на добро добром. А среди добрых людей всегда уверенней жить, самому хочется быть лучше. Два года жизни в доме Серовых — это открытая дверь в мир живописи, классической музыки, мировой литературы. И проводником в этом мире была Олечка Хортик. Уменьшительно-ласкательная форма имени стала ее прозвищем. Невысокая седая женщина с добрыми глазами получила прекрасное филологическое образование, в совершенстве знала французский язык, была преподавателем, переводчиком, долгие годы работала над составлением фразеологического словаря. С ней Табаков впервые посетил консерваторию, где минут через десять заснул. Она не иронизировала, а спокойно и терпеливо объясняла, зачем будущему актеру необходимо слушать симфоническую музыку, о чем и зачем композитор сочинял то или иное произведение. И через какое-то время стремление ко сну на музыкально-симфонических концертах пропало. Будущий актер признался: «На Рихтере не заснул. Не смог…»
Его гражданское самосознание тоже во многом определила Ольга Александровна. «Когда вспоминаешь те годы, сразу возникает щемящая печаль, боль, замешанная на мечте, любви тех лет к нелепым, родным и близким судьбам», — признавался спустя годы Олег Павлович. Поколение, вступившее в жизнь после ХХ съезда, удивительно. Чем больше узнаешь этих людей, тем больше удивляешься. Честные, наивные, желающие изменений в жизни и, что важно, верящие в
