Механический апельсин - Энтони Берджесс

Потом я увидел, что этот жирный вышибала поворачивается к своим другерам-ментам, чтоб хор-рошенько посмеяться над тем, что он сделал, и тут я поднял правый ногер и прежде, чем они могли крикнуть ему и предостеречь, я здорово пнул его в голень. Он заорал, как зарезанный и я запрыгал вокруг.

Тут уж они все по очереди кидали меня от одного к другому, как живой мяч, братцы, и били кулаками по яблокам, и по ротеру, и в живот, и пинали, и наконец мне пришлось стошнить на пол, причем я, как дурмен, даже сказал: "Простите братцы, это получилось нехорошо. Простите, простите". Но они дали мне кусок старой газеты и заставили подтереть это и засыпать опилками. А потом сказали, почти как старые добрые другеры, чтоб я сел, нам надо спокойно поговорить. Тут вошел П.Р. Делтойд посмотреть, ведь его шарашка была в том же здании. Он выглядел очень усталым и грязным и сказал: "Итак, это случилось, Алекс, мальчик, да? Как я и думал. Ох-ох-ох, да." Потом обернулся к ментам и сказал:

— Добрый вечер, инспектор. Добр-вечер, сержант. Добр-вечер, ребята. Ну, это дело для меня закончено, да. Ого, а мальчик выглядит плохо, не так ли? Взгляните, в каком он виде.

— Насилие ведет к насилию, — ответил главный мент благочестивым голосом. — Он сопротивлялся законному аресту.

— Это дело закончено, да, — повторил П.Р. Делтойд. Он смотрел на меня вэри-холодно, как будто я стал вещью, а не избитым, измученным, окровавленным тшэлловэком. — Думаю, завтра мне надо быть на суде.

— Это не я, братец, то есть сэр, — сказал я, чуть не плача. — Поговорите за меня сэр, ведь я не такой уж плохой, меня завлекли и предали другие, сэр.

— Поет, как соловей, — сказал главный розз, усмехаясь. Здорово поет, ничего не скажешь.

— Я поговорю, — холодно ответил П.Р. Делтойд. — Я буду там завтра, не беспокойся.

— Если хотите дать ему по челюсти, сэр, — сказал главный мент, — не стесняйтесь. Мы подержим его. Думаю, что он для вас — еще одно большое разочарование.

Тут П.Р. Делтойд сделал такое, что, как я думал, не может сделать человек, обязанный превращать нас, испорченных, в вэри хор-роших малтшиков, да еще при всех этих роззах. Он подошел ближе и плюнул. Он плюнул мне прямо в фас, а потом вытер остатки слюны с ротера тыльной стороной руки. А я все вытирал и вытирал свой оплеванный лик окровавленным платком, говоря: "Спасибо сэр, большое спасибо, сэр, вы были так добры, сэр, спасибо". Потом П.Р. Делтойд вышел, не сказав больше ни слова.

Теперь менты сели, чтобы составить этот длинный акт, который я должен был подписать, а я подумал про себя, чтобы вы все подохли, если все вы, ублюдки, на стороне Богга, то я рад быть в лавочке на другой стороне. "Ол-райт, — сказал я им, — грязные выродки, вонючие пидоры. Получайте, получайте все. Я больше не хочу ползать тут на брюхе, грязные твари. Откуда начинать, скоты вонючие? С последней исправилки? Хор-рошо, хор-рошо, пусть будет так".

И я начал выкладывать, так что менту — стенографисту, тихому и робкому тшелловэку /он вовсе не был настоящим роззом/, пришлось писать страницу за страницей. Я выкладывал про насилие, про крастинг, про дратсинг, и насчет сунуть-вынуть, много всякого, до самой ночи. И я заверил их, что и мои, так называемые другеры, замешаны в этом по самые уши. Когда я кончил все это, мент-стенографист уже чуть в обморок не падал, бедный старый вэк. Главный розз мягко сказал ему:

— Ладно, сынок, теперь иди, выпей чаю, а потом зажми нос и перепечатай всю эту грязь и мерзость в трех экземплярах. Потом можно принести их нашему прекрасному юному другу на подпись. А тебе, — обратился он ко мне, — сейчас покажут твои брачные покои с водопроводом и всеми удобствами. Ол-райт, — сказал он своим усталым голосом двум настоящим, здоровенным роззам, — уберите его.

Итак, пинками, толчками и тычками меня проводили в камеру и запихнули вместе с десятью-двенадца-тью другими зэками. Среди них были жуткие вэки совершенно животного типа — у одного сопатка будто съедена и ротер открыт, как черная дыра; другой лежал на полу и храпел, а из его ротера все время брызгала какая-то слизь; а третий вроде бы наложил в штаны. Было еще двое вроде ненормальных, которым я понравился; один из них прыгнул мне на спину, и у меня был с ним весьма противный дратсинг, а от его запаха, вроде метúла и дешевого абсента, меня опять чуть не вырвало, но теперь мой желудок был пуст, братцы. Потом другой ненормальный начал меня лапать, и между ними пошла свара и драчка, так как оба хотели добраться до моего тела. Шум был вэри громкий, так что явилась пара ментов и принялась лупить этих, двоих дубинками, и после оба сидели смирно, глядя в пространство, а по фасу одного из них дрип-дрип текла кроффь. В камере были койки, но все занятые. Я забрался на одну из коек верхнего яруса /тут было четыре яруса/, там лежал старый пьяный вэк и храпел, его, наверное, подняли туда мильтоны. Ну, я сбросил его вниз, он был не очень тяжелый, и он грохнулся на одного толстого пьяного тшелловэка на полу, оба проснулись и начали кричать и яростно тузить друг друга.

Итак, я лег на вонючую постель, братцы, и почувствовал себя вэри усталым и измученным, и заснул. Но это был не просто сон, а вроде я перешел в другой, лучший мир. И в этом лучшем мире, братцы, я был вроде среди большого поля, которое было все в цветах и деревьях, и там был вроде козел с человеческим ликом, игравший на флейте. А потом поднялся, как солнце, сам Людвиг-ван со своим каменным фасом, галстуком и всклокоченными волосами, и я услышал Девятую, ее последнюю часть, с перепутанными словами, как будто они сами знали, что должны быть перепутаны, ведь это было во сне:

"Мальчишка, ты акула неба,Ты рай ввергаешь в АД,С сердцами, полными восторга,Мы надаем тебе по морде,И поддадим под зад".

Но мелодия была верная, как я понял, когда проснулся через десять минут, или двадцать часов, или дней, или лет, ведь часы у меня забрали. Тут стоял мильтон, будто на целую милю ниже меня, тыкал меня длинной палкой с острым концом и говорил:

— Проснись, сынок. Проснись, красавчик. Вернись на грешную землю.

Я сказал:

— Что? Зачем? Где я? Что это?

А мелодия оды "К радости" из Девятой все еще звучала во мне так прекрасно и хор-рошо.

Мильтон сказал:

— Спустись и очухаешься. Тут такие милые новости для тебя, сынок.

Так что я кое-как слез, все у меня затекло и болело, я еще не совсем проснулся, а этот розз, здорово вонявший сыром и луком, вытолкал меня из грязной храпевшей камеры и повел по коридорам; и все время мелодия искрилась во мне. Мы пришли в очень чистенькую кэнтору с пишущими машинками и цветами на столах, а за столом начальника сидел тот главный мент с вэри серьезным видом и холодно смотрел на мой заспанный фас. Я сказал:

— Ну-ну. Что поделываешь, братец, в этот прекрасный яркий полнтотш?

Он ответил:

— Даю тебе десять секунд, чтобы убрать эту дурацкую ухмылку. А потом я тебя послушаю.

— А что еще? — сказал я со смэххингом. — Тебе мало, что меня избили до полусмерти, плевали и заставили часами признаваться в преступлениях, а потом сунули в грязную клетку к этим дурменам и вонючим извращенцам? Придумал для меня новую пытку, ублюдок?

— Это будет твоя собственная пытка, — ответил он серьезно. — И даст Бог, эта пытка сведет тебя с ума.

И тут, прежде чем он рассказал мне, я все понял. Та старая цыпа, кошатница, отошла в лучший мир в одной из городских больниц. Видно, я слишком крепко ее стукнул. Так, так, все кончено. Я подумал про всех этих котов и кошек, которые просят молочка, но ничего уже не получат от своей хозяйки, старой трески. Все кончено. Наконец достукался. А ведь мне только пятнадцать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Ну, а что же дальше?

Я продолжаю, и эта достойная слез и даже трагическая часть моей истории начинается, друзья и братья, в Стэй-Джэй /то есть в Государственной Тюряге/ номер 84. Вам не доставило бы удовольствия слушать весь этот противный и жуткий разз-сказз о том, как мой потрясенный папаша грозил неправедному Боггу в Небесах своими разбитыми в кровь кулаками, а мама вопила в голос: "Оу-уууу, оуууу!" в материнской горести о своем единственном сыне и плоде чрева своего, который разочаровал всех так вэри хор-рошо.

Потом, тут был старый, очень мрачный магистрат в суде нижней инстанции, говоривший вэри сурово против Вашего Друга и Скромного Рассказчика, после той паршивой и грязной клеветы, которую изрыгали П.Р. Делтойд и роззы, убей их Богг. Потом пришлось торчать в омерзительной предварилке среди вонючих извращенцев и преступников. Потом был процесс в суде повыше, с судьями и жюри, где очень торжественно говорились вэри-вэри неприятные слова, а потом "ВИНОВЕН!", и моя мама зарыдала "У-у-у", когда сказали: "ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ", братцы. И вот я здесь, ровно два года после того дня, как за мной с лязгом закрылись двери Стэй-Джэй 84 Ф, одетый по последней тюремной моде, то есть в наряд из одного куска омерзительного цвета, вроде дрека, с номером, нашитым на груделях, чуть повыше старины тик-такера, и то же на спине, так, что, входя и выходя, я был теперь 6655321, а не ваш маленький другер Алекс.