Грек Зорба - Никос Казандзакис

Да, я плохо себя вёл, Зорба прав. А предлог был хороший - бронзовая рука; знакомство началось непринуждённо, первые нежные слова родились сами собой, мало-помалу мы могли бы, не отдавая себе в этом отчёта, сблизиться и безмятежно объединиться в ладонях Господа. Но я вдруг бросился в заумные выси, и испуганная девушка поспешно бежала.

Во дворе мадам Гортензии запел старый петух. Сквозь окно проник дневной свет, стало совсем светло. Я разом поднялся.

Начали подходить рабочие со своими кирками, ломами и заступами. Я слышал, как Зорба отдаёт приказания. Он весь отдался своей работе, чувствовалось, что он умеет командовать и ему нравится нести ответственность за важное дело.

Я высунул голову в окошко и увидел громадного и нескладного Зорбу стоящим среди тридцати худых загорелых людей с суровыми чертами. Он повелевал, речь его была немногословна и точна. Вдруг он схватил за шиворот невысокого юнца, который что-то говорил вполголоса и нерешительно вышел вперёд.

- Ты хочешь что-то сказать? - крикнул Зорба. - Говори громче. Мне не нравится, когда бормочут. Работать нужно с настроением, если его нет, сбегай в кабак.

Тут появилась мадам Гортензия, растрепанная, с отёкшим лицом, без румян, одетая в просторную грязную сорочку, в стоптанных тапочках с удлинёнными носами. Она зашлась сиплым кашлем старой певицы, похожим на рёв осла, потом затихла и посмотрела на Зорбу мутными глазками. Она снова кашлянула, чтобы он её услышал, и прошлась рядом, подрагивая бёдрами, почти задев его своим широким рукавом. Но Зорба даже не повернулся, чтобы взглянуть на неё. Взяв у одного из рабочих кусок ячменной лепёшки и горсть оливок, он крикнул: «Пошли, ребята!» и перекрестился. Большими шагами он направился прямо к горе, увлекая за собой людей.

Я не стану описывать здесь работу в лигнитовой шахте. Для этого нужно иметь терпение, которого у меня нет. Из камыша, ивовых прутьев и бензиновых бочек мы построили около моря сарай. Зорба просыпался на рассвете, хватал свою кирку и был на шахте ещё до прихода рабочих. Он проходил галерею, обнаруживал лигнитовую жилу, сверкавшую, гак антрацит, и плясал от радости. Спустя несколько дней жила терялась, Зорба бросался на землю, колотя руками и ногами и изрыгая проклятия небесам.

Старый грек проявил большой интерес к работе. Он даже не советовался со мной. С первых же дней все заботы и вся ответственность перешли к нему. За ним было решать и исполнять, я же должен был платить за разбитые горшки, что, впрочем, мне даже нравилось. Эти месяцы были в моей жизни счастливым временем.

Говоря по совести, в конечном итоге я покупал свое счастье малой ценой.

Мой дед по материнской линии, живший в небольшом местечке на этом острове, каждый вечер обходил свою деревню с фонарём, проверяя, не приехал ли случайно кто-нибудь из чужих краёв. Обнаружив пришельца, он вёл его к себе, угощал обильной выпивкой и едой, после чего усаживался на диван и, раскурив свою трубку с длинным чубуком, повелевал:

- Рассказывай!

- Что рассказывать, папаша Мустойорий?

- Кто ты, чем занимаешься, откуда идёшь, какие города и деревни видел, всё, всё рассказывай! Ну же, начинай!

И гость как бы в благодарность за щедрый приём начинал рассказывать, мешая правду с вымыслом, в то время как мой дедушка сидел спокойно на диване, курил свою трубку и путешествовал вместе с ним. И если гость ему нравился, он говорил:

- Останешься до завтра, никуда не поедешь! У тебя, видно, есть о чём ещё рассказать.

Мой дедушка никогда не покидал своей деревни. Он не бывал даже в Кандии или Ханьи. «Ехать туда? А зачем, собственно? - говорил он. - Жители этих городов часто бывают здесь, так что, можно сказать, Кандия и Ханья сами приходят ко мне. Мне совсем не нужно туда ехать!»

Попав теперь на этот критский берег, я испытываю чувства своего дедушки. Я тоже нашел гостя, правда, без фонаря, и уже не оставляю его. Он мне гораздо дороже, чем какой-то обед. Каждый вечер я слушаю его после работы. Сажаю напротив себя, мы вместе обедаем, после чего подходит время его расплаты. Я говорю ему: «Рассказывай!» Сам же курю трубку и слушаю. Судя по его повести, мой гость много побродил по свету, долго изучал людские души, и, слушая его, я никак не могу насытиться.

- Рассказывай, Зорба, продолжай!

Едва он открывает рот, как в маленьком пространстве между мной и Зорбой расстилается вся Македония с её горами, лесами и стремительными потоками, женщинами, привыкшими к тяжёлой работе, повстанцами, суровыми и крепкими мужчинами. Высится там и гора Афон с двадцатью монастырями, их арсеналами и толстозадыми монахами-бездельниками. Заливаясь смехом, Зорба заканчивает: «Сохрани тебя Господь, хозяин, морды у монахов, что крупы у мулов!»

Каждый вечер Зорба совершает со мной прогулку по Греции, Болгарии и Константинополю, закрывая глаза, я представляю: вот он пересёк Балканы, сбитый с толку и измученный, подметив своим соколиным глазом много удивительного. Привычные для нас вещи, которые мы бесстрастно минуем, предстают перед Зорбой полными тайн.

При виде идущей мимо женщины он в изумлении останавливается:

- Что это за чудо? - спрашивает он. - Что же это такое - женщина - и почему у нас мозги становятся набекрень из-за неё? Расскажи мне хоть немного! С тем же изумлением он останавливается перед мужчиной, деревом или цветком и даже стаканом холодной воды. Зорба каждый день видит всё это как в первый раз.

Вчера мы сидели перед нашим сараем. Выпив стаканчик вина, он повернулся ко мне встревоженный:

- Что это за красная водичка, хозяин, скажи мне, пожалуйста? Старые корни дают ростки, потом свисают гроздья кислых ягод, проходит ещё некоторое время, они зреют на солнце, становятся сладкими как мёд, и тогда их называют виноградом, потом давят сок и заливают его в бочки. Сок бродит в бочках, на праздник Святого Георгия пьяницы их открывают, к этому времени сок становится вином. Что же это за чудо! Ты пьешь этот красный сок, и душа твоя переполняется, она больше не умещается в твоей груди, бросая вызов самому Господу. Что же это такое, хозяин, скажи мне?

Я молчал. Слушая Зорбу, я чувствовал девственное обновление мира. Все повседневные и выцветшие вещи окрашивались в свои первозданные цвета, словно только что сотворены Богом. Вода, женщина, звезда, хлеб вновь припадают к таинственному первоисточнику, подхваченные восхитительным вихрем полнокровной жизни.

Вот почему каждый вечер, вытянувшись на прибрежной гальке, я с нетерпением ждал Зорбу. Покрытый грязью и угольной пылью, он выходил размашистой походкой из-под земли, подобно громадной мыши. Ещё издали по тому, как он двигается, идёт ли с поднятой головой или, склонив её, я догадывался, как в этот день шла работа.

Вначале я ходил вместе с ним и наблюдал за рабочими. Стараясь пользоваться новыми приёмами, я интересовался результатами труда, хотел узнать и полюбить человеческий материал, попавший мне в руки, испытать радость, о которой давно мечтал, - иметь дело не со словами, а с живыми людьми. Я строил романтические проекты (добыча лигнита шла хорошо) организовать своего рода коммуну, в которой мы все будем работать, где всё будет общим, мы будем питаться за одним столом и одинаково, словно братья-близнецы, одеваться. Мысленно я создавал целый обряд, как бы зародыш новой жизни.

Однако я не решался посвятить Зорбу в свои проекты. Он с раздражением смотрел, как я ходил среди рабочих, расспрашивал их, вмешивался в дела и всегда вставал на их сторону. Поджимая губы, он говорил:

- Хозяин, погуляй где-нибудь в другом месте, сегодня такое солнце.

Первое время я настаивал на своём, подолгу беседовал со всеми и скоро знал историю любого из моих рабочих: сколько у него детей, сестёр на выданье, беспомощных родителей, все его заботы и болезни.

- Не копайся ты в их жизни, хозяин, - ворчал недовольно Зорба. - Если твоё сердце наполнится любовью и состраданием к ним, это не принесёт пользы работе. Ты будешь прощать им всё, что угодно… Короче, несчастье придёт и к ним, надо, чтобы ты это знал. Когда хозяин суров, рабочие его боятся, уважают и работают. Если хозяин слаб, они берут над ним верх и живут себе припеваючи. Тебе понятно? Как-то вечером, окончив работу, он в изнеможении бросил свою кирку перед хижиной.

- Послушай хозяин, - крикнул он, - я тебя очень прошу, ни во что больше не вмешивайся. Я стараюсь строить, а ты всё разрушаешь. Что это ещё за ерунда, которую ты им сегодня рассказывал? Социализм и прочий вздор! Кто ты - проповедник или капиталист? Сделай, наконец, выбор.

Но как выбрать? Я был увлечён наивной идеей синтезировать или слить воедино несовместимые понятия. Это было всё равно, что соединить земную жизнь и царство небесное.

Это продолжалось долгие годы, с самого раннего детства. В школе я со своими близкими друзьями организовал «Общество братства», так мы его назвали. Запёршись в моей комнате, мы поклялись посвятить свою жизнь борьбе с несправедливостью. Прижав руку к сердцу, мы со слезами на глазах повторяли слова клятвы.