Шаговая улица - Василий Логинов

Вечером ясного погожего дня, сидя спиной к главному входу в тюрьму, подставляя лицо свежему озерному бризу и щурясь от малиновых лучей заходящего солнца, там, где начиналась другая далекая суша, можно было разглядеть остатки каменных набережных, белесые ярусы колоколен и обветшалые костяки куполов с кое-где сохранившимися ржавыми крестами. Озеро языками желтоватой пены облизывало пористые неровные бока полузатопленной глыбы, движущиеся стружки бурунчиков покрывали пространство до горизонта, а Гриша, опустив ноги к самой воде, ждал первую проходящую моторную лодку.

И вот, над предвечерним озером разносилось надсадное тягучее тарахтенье, голубоватое облачко выхлопа приносило едкий запах смеси бензина и масла, щекотавший ершиком ноздри. Большим столярным рубанком, приглаживающим мерным качанием водные кудряшки-неровности, вдоль ближнего плеса проплывало веретенообразное тело с темной опухолью навесного механизма и игрушечной фигуркой на корме, оставляя за собой раскрывающийся веер гладких складок-волн.

"Скорей! Скорей! Ко мне, сюда!" - думал Гриша, глядя на приближающийся, отполированный до блеска лучами заходящего солнца, валик первой волны.

И поднималась зыбкая пена, и, распластываясь мягкими звездочками, пустыми в центре, захватывала ступни, голени, икры и колени своими многочисленными нежными ротиками, потом поднимающийся бархат потока охлаждал оцарапанную мальчишескую кожу, а звездотечение проникало внутрь. Гриша выдыхал и закрывал глаза, уплывая в бездну, где не было ни верха, ни низа, а лишь безмерное колебание замутненных струй. В такт колебанию начинали вибрировать косточки, а все, что было текучего и жидкого в теле, образовывало большую каплю и, чуть потомив ожиданием, распадалось мягкими теплыми струями навстречу внешней озерной влаге. И появлялись цвета, и переливчатыми становились струи, и каждая звездочка приобретала свой цвет и номер-смысл, а было их неисчислимое количество в тех потоках. Гриша становился одной из блесток, ему присваивался четырехзначный номер, и уплывал вместе с ними дорогой не Млечного, но Радужного Цифрового Пути.

Но однажды наслаждение пляской озерных протуберанцев было прервано хрипловатым голосом.

- О чем замечтался, пацан? Льюбовался, льюбовался на развалины, да и закемарил? А батьянька твой жует там вовсью. Ушами двигает. Я смотрьел, смотрьел, чьюствую больше не могу, да вот покурить на воздух и вышел.

Гриша открыл глаза: рядом, скрестив ноги по-турецки, сидел известный всему городу расконвойный венгр Золтан.

Дядя Золи был невысокий и широкоплечий, с густыми бровями и постоянной иссиня-черной щетиной. Наверное, он когда-то обладал цыганскими кудрями, ведь Гришина мама, бывшая учительница географии, рассказывала, что все венгры - это осевшие за Карпатами восточные цыгане, но вот уже десять лет вследствие известных причин стригся наголо.

Дяде Золи за долгое примерное поведение разрешали днем выходить в город.

Из-за вечной сырости стропила и кровли многих городских домов быстро ветшали, а хорошие мастера отсутствовали. Оказалось, что дядя Золи первоклассный кровельщик, и один стоит целой бригады шабашников, приезжавших на лето из областного центра. Он в любой сезон был рядом: пойди и позвони в ворота огороженного сирого здания на перекрестье дорог, попроси у охранника: "командир, позови Золи, " крыша через три дня течь не будет. Делал он свое дело обстоятельно и качественно, соответственно и заработок имел приличный.

- Слушай, пацан! Пехтерин мне говорил, что Александер, один из Императоров Российских, приезжал в-о-он туда, в Мефодиеву Пустынь. - Золи объяснялся гладко, почти без акцента. Его иноземное происхождение выдавала частая любимая присказка: "й-еху, антибьетик - павьяний варьянт".

- А монахи местные ловили рыбку такую мелкую. Рьяпушка, по-вашему, называется. Готовили в сметане с грибами. Так вот, Александер ваш ел и нахваливал, а потом рыжевье монахам подкинул. Они на ту деньгу набережную сладили. А мы теперь на ее каменных остатках сидим. Вот как, й-еху, антибьетик.

4

Сидящий рядом с Гришей расконвойный полез в карман за сигаретами, - Гюрята Рогович отставил в сторону липовый ковш с медовухой, - чиркнула в руках дяди Золи зеленоголовая балабановская спичка о коробок, - воевода расшитым платком вытер лоснящиеся после трапезы губы, - при затяжке вокруг глаз и на скулах дяди Золи проявилась сеточка морщинок, - капли медовухи россыпью застыли среди несмачиваемых волосков бороды Гюряты, - симпатичный и общительный, малопьющий кровельщик когда-то в своей двухкомнатной квартире зарубил топором жену, выложил труп на балкон, а сам лег спать, - до обеда воевода посадил на кол трех владимирских соглядатаев, потом сытно поел, и теперь хотел роздыха, и не желал сажать отрока, вернувшегося с пустыми руками, на кол, но для острастки другим надобно, ой, как надобно! - соседи, увидев кровь, капавшую с балкона на седьмом этаже, вызвали наряд; сонного дядю Золи в момент скрутили и увезли, на следствии он упорно твердил, что жена невыносимо громко храпела по ночам, а ему очень хотелось спать, и ничего не оставалось делать, как взяться за колун, - так хотелось тишины! - "допрежь наказанье свое примешь, расскажу тебе, дурья башка, чего ты видеть сподобился", долго мучился с обрусевшим венгром следователь, пытаясь найти истинную причину убийства, и, отчаявшись, отправил его на психиатрическую экспертизу, медицина через полгода вынесла вердикт "пр. здор. без псих. откл.", и суд дал Золтану срок на полную катушку, но за примерное поведение и качественный ремонт тюремной крыши начальством он был удостоен льгот и стал расконвойным, - Гюрята сыто рыгнул и начал: "Видел ты людей, заклепанных Александром, царем Македонским. Дошел он в восточные страны до моря, до Солнечного места, а жили там люди нечистые. Нечистота их вот в чем: ели они скверну всякую, комаров и мух, кошек, змей, и мертвецов не погребали, но поедали их, и женские, и скотов выкидыши. Убоялся Александр, как бы не размножились они и не осквернили землю всю, и загнал их в северные страны в горы высокие. Сошлись за ними скалы великие, остался проход на двенадцать локтей. Царь Македонский повелел воздвигнуть там ворота медные и помазал их синклитом. Но если кто захочет их взять, то не сможет ничем, ни мечом, ни огнем, ибо свойство синклита таково: ни огонь его не может спалить, ни железо его не берет... А теперь, нерадивый, твое место на дворе, на вкопанном колу", - и посаженный на обожженное деревянное острие отрок, уже сорвав голос криком, за мгновенье до отхода прошептал растрескавшимися губами: "синк-лит".

5

Дядя Золи докурил сигарету и затушил окурок, но выбрасывать не стал.

- Все в хозяйстве может сгодиться. - Он разорвал папиросную бумагу, вытряхнул остатки табака в воду и вылущил темно-желтый, резко пахнущий цилиндрик синтетического фильтра. Потом оплавил кончик фильтра на пламени спички и ловко защипил мягкую пластмассу пальцами. После остывания получился маленький серпик на толстой ножке. - Гльяди и учись, пока я жив, антибьетик павьяний!

Полукружье серпика чиркнуло по камню и на поверхности осталась глубокая борозда.

- Видишь, какой твердый стал? Может все резать. Это не просто так, павьяний варьянт. Это уже не фильтр, а веник для души. - Дядя Золи убрал измененной формы фильтр в нагрудный карман и посмотрел на озеро.

- Вот я думаю, зачем все это? Водичка плещется, солнышко светит. Вон строили, старались, красоту наводили, а потом все порушили. Знаешь, что там вблизи делается? Венгр показал рукой на Мефодиеву Пустынь.

- Человечье дьермо. Много дьерма. Дьермо малыми кучками на больших кучах битых кирпичей, дьермо даже по стенам келий монахов размазано. Дождик его смыть не может. Там воздух такой, что оно не гниет, а сохнет. Сразу каменеет. Даже белые мухины дьетки в нем не выводятся. Твердо слишком. Все зрья... И я зрья здесь толкусь... Хожу, кушаю, крыши латаю. Зачем я жил там? Расконвойный побледнел, и мелкие капельки испарины усыпали его лоб.

- Чьерный кофий большой кружкой пил каждое утро, сливьянку по воскресеньям, ночью в субботу жену топтал, как петух курицу, тоже потел, а она все пищала и во сне, и без сна... - Дядя Золи рукавом вытер мокрый лоб и скрестил руки на груди.

- Землью топчу, чего-то делаю, но все не в радость. Бесполезно все. Здесь везде мне банья для души. Сауна финская, й-еху, антибьетик! В ней душа моя страшней упревает, чем тело... А потом вдруг: хлоп одна мысль, и - легче. Я ж свободен, я всегда могу сделать вот такую острую штучку, мой веник для души, и - вжик им вдоль по венам! Маята моя пройдет, кровь потечет, я смотреть на нее буду долго-долго, пока душа не отмьякнет. Даже на вкус попробую. У жены-то кровь совсем соленая была, а моя?... Буду долго лежать и чьюствовать, как в пустеющих веньяках одно чистое облегчение остается. Навсегда облегчение. И этот выход всегда при мне! Всегда в карманчике. Всегда готовая свобода для души, из-за которой мне легче... - Дядя Золи встал, похлопал себя по нагрудному карману, повернулся к тюремному зданию, и холодными слюдяными молниями из-под шерстистых навесиков бровей сверкнули глаза.