Четыре рассказа - Вера Галактионова

Имперский диковинный гребень, который Бухмин забыл отдать когда-то своей тётке, Лиза нашла на дне старой коробки с катушками высохших лент для пишущей машинки и с кипами черновиков. Лиза пробовала носить его сама, да он тяжёл для неё оказался. Но приглянулся однажды гребень заезжей гостье − московской работнице здравоохранения, − такой нарядной, что Бухмин, заглядевшись на её крепдешиновые высокие бока, счёл за честь порадовать врачиху-гречанку трофейным этим подарком. С имперским гребнем на затылке та уехала из Столбцов к себе, в Москву, а позже, говорил кто-то, что за рубеж, однако доподлинно это неизвестно.

Бухмин же выпустил вторую книгу стихов − про тяжкую войну, про отчую землю, не доставшуюся врагу, про окончательную народную победу, − и стал наконец известным поэтом. Стихи его звонко читали лучшие пионеры на слётах. Сам он тоже много выступал; перед теми же пионерами, комсомольцами, допризывниками, наказывая служить − верно, чужой земли − не желать, своей − не отдавать ни пяди.

А многодетная тётка Родина писать ему из Тирасполя к тому времени уже совсем перестала. Но в праздничных шумных застольях он вспоминал иногда про Шарика, сошедшего с ума, про выкуренный напоследок табак первой мировой… И про вдовую тётку Родину со шпагатною бечёвкой в волосах, которая всё-то ходит где-то с ножом в кармане мужского просторного пиджака… А ещё упоминал непременно про тиральсполькую, замечательную, всегдашнюю её приписку: «Целую тебя в маковку тысячу раз!»…

И все смеялись.

ADAGIO

При гостях голос матери становится ненатурально низким и цветистым. А тембр звучания сгущается до оранжево-красных и жёлтых тонов.

− Макс!.. − говорит мать. Огненный блик слова вспыхивает перед глазами Максима − и гаснет, обдав лицо дурной манерностью. Максим сжимается от мысли, что в это мгновенье блик видят все − и людям неловко смотреть на мать и на Максима тоже: он − её сын.

«Не надо так, мама! − молча просит он. − Ты же хорошая. Не надо так!»

Но мать сегодня красива. А когда женщина бывает красивой, она не чувствует ничего, кроме своей красоты.

На улице, во дворе, имя Максима произносится так, словно его, расплющивая, с размаху шлёпают об асфальт: «Макся!»

Снова рыжевато вспыхивает блик его укороченного до нелепости имени. И Максим, подчиняясь, несёт гостям свои этюды.

Иногда Максиму кажется, что родился он с другим именем, лёгким и строгим − легким, как движение души, но имя это не угадали. А сам он никогда не мог вспомнить его. Потому что давно, ещё до рожденья, имя ушло от него, не сумев вернуться снова.

Гости рассматривают этюды, разговаривая о хоккее. Сейчас в их руках окажется лучший его этюд. Этюд единоборства двух жизней за смерть для одной из них. Вот он… Жёсткие степные травы.

Серый овал воронки. Здесь они встретились. Двое.

Противники. Солдаты. Люди. Здесь, на земляном отвале. Неожиданно. Лицом к лицу.

…Серый овал. Жёсткие степные травы… Этюд переворачивают так и эдак. Максим ждёт, не глядя на гостей, но чувствуя выражение их лиц. И наконец понимает: им не видно солдат, в рукопашной схватке скатившихся на дно воронки.

Серый овал. Жёсткая трава… А небо напряглось над воронкой, и облака застыли над нею, дробя и многократно повторяя движения двух людей, сцепившихся там, на невидимом дне, в объятиях смертельной ненависти, в объятиях безысходной ненависти… Облака застыли над ними в судороге зеркального отображения движений.

Он молча собирает этюды, не нужные гостям.

− Макс!.. Займи себя!

Необязательные эти слова матери мягко, но настойчиво выталкивают его в свою комнату, выталкивают как маленького.

В своей комнате Максим забывает про этюды.

Над кроватью, над старым вытертым ковром, висит магазинная картина в золочёной раме. Два толстых пирата плывут в широком и плоском корабле. Этой картины почти нет, потому что сквозь неё сразу же начинает проявляться другая, настоящая. Она не висит на стене − она парит в воздухе.

Женщина. Светлые глаза её слышат Максима.

Женщина с длинными глазами и строгим отстранённым ртом. На картине − дымчатые летящие её одежды. И тонкая рука, роняющая ослепительно белый цветок. Цветок выпадает − и не падает. И мизинец женщины изогнут так, как никогда не бывает в жизни…

Максим смотрит на женщину. Колеблются дымчатые, неясные её одежды. Женщина слышит его.

И рот её отчуждённо строг и горек.

Максим смотрит до тех пор, пока светлые глаза женщины не начинают медленно удаляться от Максима в неясную даль за стеной, теряющей свою материальность. Дымчатые одежды растворяются в воздухе, оставляя пустоту, сразу ставшую осязаемой.

Два пирата на корабле тянутся к пузатой бутыли.

В ней − свиток золотого тона. Максим никогда не размышляет над тем, что начертано в свитке. Он отворачивается, воспринимая и спиною дешёвую таинственность золотого тона, досадную пустячность золотой тайны…

Жизнь Максима вмещает в себя много разных жизней. И больше всего он устаёт от необходимости перехода из одной в другую. От необходимости осознать при этом, как именно в той, другой, третьей надо жить, думать и говорить. А в каждой жизни необходимо жить по-разному.

Это трудно, потому что все его жизни не похожи одна на другую. Разница меж ними велика, и Максим слишком долго пытается понять, чего от него ждут.

Он долго пытается понять или хотя бы угадать, чего от него ждут другие, чтобы начать поступать так, как принято у них − людей из именно этой жизни.

Он устаёт от переходов и забирается в темную − без окон − комнату.

В комнате хранится бельё на полках, а на вешалках висит одежда, которую не носят. Пальто на плечиках похожи на шеренгу людей, остановившихся в замешательстве оттого, что у них внезапно обнаружилось отсутствие ног и голов.

Без голов они никак не могут сообразить, как же им быть дальше. Потому из каждого выросло по проволочному знаку вопроса.

Не включая света, Максим сидит на полу в углу. Он сидит до тех пор, пока оцепенение напряжённости не начинает разжимать свои жёсткие кованые кольца.

Напряжённость отходит кругами, теряющими свою давящую силу. И тогда медленно начинает возвращаться ощущение себя. Максиму становится свободно чувствовать и осознавать себя вне всяких жизней. Он жалеет его, своё робкое, тёплое, беспомощное «я», зная, что никто на свете, кроме него самого, о его настоящем «я» не догадывается, а потому и не пожалеет его, уставшее, так, как сам Максим.

Он сидит в темноте и бережёт себя в себе…

Максим выходит из дома. Во дворе колышется нестойкий, но постоянный серовато-зелёный гам, который должен кончиться вот-вот − но не кончается, сколько ни жди.

У подъезда через скакалку размеренно прыгает девочка Ира. Белёсые кудри её взлетают и опускаются.

Девочка кричит Максиму, а так же − никому. Она что-то кричит, и Максим морщится от звука её голоса.

Потому что голос загораживает всё.

Голос мешает видеть, как темнеет и высветляется вновь тень от её растрёпанных волос на кирпичной влажной бурой стене.

− Машкин с собакой! Машкин с собакой! − на весь двор кричит девочка Ира, отбивая ритм топотом туфелек. Топоту всякий раз предшествует шлёпанье резиновой скакалки. Шлёпанье похоже на повторяющееся «Мак-ся, Мак-ся».

Через двор к воротам идёт долговязый Вова Машкин с догом на поводке. Вова Машкин стар и одинок, и никто не может объяснить, почему жильцы четырёх домов называют его Вовой.

Вова Машкин оглядывается, он смотрит на девочку Иру, не видя её. Он оглядывается, подозревая двор во враждебности. Он пугливо таращит пожилые голубые глаза. И бредёт дальше.

Подготовишка Ким бежит следом. Изловчившись, Ким швыряет в него горсть влажного песка. И отбегает с победным воплем.

Машкин не оглядывается. Он опускает голову ниже. Он уходит к воротам, не отряхнув с брюк песок. Молчаливый сизый дог сильно и упорно тянет повод. Машкин не убыстряет шага.

− Эй, Макся! − зовет дылда Кузнецов, сидящий верхом на ярком ободранном бревне.

Максим садится рядом и ладонью чувствует влажный, слабый укор умирающего на солнце дерева.

Дылда Кузнецов учится плохо, потому что пишет стихи. У него талант и масса свободного времени — он всё время торчит во дворе.

− Ах, мой мальчик так талантлив! Но ему ни в чём не везёт. Ни в чём, никогда, вообще. Ему хронически не везёт, а школа неспособна его оценить, − говорит про Кузнецова его тонконогая, раскачивающаяся мать.

Кузнецов хлопает ладонями по бревну и корчит рожи в пустые ворота.

− Машкин с собакой, Машкин с собакой! Вот уж смех, что Машкин − учитель! Вова-учитель! Х-ха! − кривляется Кузнецов.

Когда Кузнецов говорит, то кажется, будто в нём говорит не он, а совсем другой человек, взрослый и невесть откуда взявшийся, уютно устроившийся в самом Кузнецове. А Кузнецов лишь недоумённо слушает его, старательно раскрывая и кривя рот. И не всегда пытается понять, что же тот, взрослый, говорит в нём. Потому что Кузнецову это не интересно. Но говорящий в нём взрослый − это тоже Кузнецов, хотя и давно живущий на свете.