Любовь гика - Кэтрин Данн

В тексте вскользь упоминаются списки гостей, их наряды, меню банкетов. Наряды Мэри остаются без комментариев. Всегда и везде это один и тот же деловой костюм, темный и невыразительный.

Томас Р. Лик именуется королем быстрых обедов «Ликити сплит фуд», продовольственным магнатом и олигархом. На самом свежем и самом угрюмом снимке Мэри Лик мрачно смотрит на грузовик Армии спасения, нагруженный картонными коробками. «24 обеда ко Дню благодарения от «Ликити сплит фуд». В статье Мэри называют наследницей империи «Ликити сплит фуд», из чего можно заключить, что Томас Р. Лик отошел на страницу некрологов.

Вот она. Старик кормит собою червей, а дочь Мэри жертвует сотни обедов «Ликити сплит» социально неприемлемым личностям. В статье семилетней давности сообщается, что это первая благотворительная раздача за всю историю корпорации, со скромным намеком, что данное мероприятие, вероятно, «обозначает новую роль компании в будущем».

Я убираю в портфель распечатки статей и отправляюсь домой. У меня под дверью лежит записка. Карандашом – от Миранды. «Поднимайтесь ко мне, я буду вас рисовать».

Я стучу, дверь открывается сразу. Миранда стоит на пороге, такая высокая в обрамлении белого света.

– Наконец-то.

Она делает шаг ко мне.

– Сегодня я не могу. Есть кое-какие дела.

Миранда явно разочарована, хотя старается этого не показать. У меня сжимается сердце.

– Вы о чем-нибудь договорились с той женщиной, насчет хвоста?

Она не понимает, какая тут связь.

– Ну, никакой спешки нет. Она говорит, мы подождем до конца семестра.

– Чтобы решить?

– Нет. Чтобы сделать.

– Значит, вы все решили?

– Какого черта? Надо быть дурой, чтобы отказаться.

Ее вызывающий вид. Пренебрежительная усмешка. Наказание за то, что я не поступила в ее распоряжение. Я разворачиваюсь, борясь с дурнотой, и бреду к лестнице, держась за стену.

Миранда окликает меня:

– Когда вы сможете мне позировать? Завтра? После обеда? Мисс Макгарк?

Я неопределенно машу рукой, спускаюсь по лестнице, захожу к себе в квартиру и запираю дверь.

Хожу по комнате из угла в угол, скриплю зубами. Швыряю на пол парик и топчу его ногами. Почему я на нее так злюсь? Моя ярость пугает меня. Я – чудовище. Я хочу разорвать ее в клочья. Схватить за круглые розовые пятки и бить головой о стену, пока ее голова с этими яркими волосами не превратится в кровавую кашу. Я падаю на колени, сотрясаясь всем телом. Сплетаю пальцы в «замо́к», чтобы не начать ломать вещи. Я вдруг понимаю, что очень признательна этим монахиням, понимаю, что если бы Миранда все эти годы жила со мной, я бы точно убила ее – самонадеянную, глупую сучку, мою малышку, красавицу Миранду.

Все заканчивается тем, что я лежу, свернувшись калачиком, на полу и рыдаю, хватая ртом воздух. Никто не приходит утешить меня. Я лежу на полу, пока мне не становится скучно и очень неловко за подсохшую корку соплей, размазанных по щекам. Я так редко впадаю в ярость. А тут – уже дважды всего за два дня. Из-за Миранды.

Я принимаю душ, надеваю фланелевую ночную рубашку, развожу растворимый кофе горячей водой из-под крана и открываю окно, чтобы видеть, что происходит на улице. Полоска неба над переулком создает ощущение тяжести. Я сижу на подоконнике, пью свой смертоубийственный кофе и наблюдаю, как тень ползет вверх по глухой стене склада через дорогу. Слышно, как голуби воркуют на карнизе. Капли дождя разбивают гладь большой лужи на крыше гаража под моим окном.

Внизу звонит телефон, а потом умолкает. Раздается пронзительный голос Лил: «Сорок перваааая!» – наверху хлопает дверь, и рыжеволосый бенедиктинец-расстрига бежит вниз по лестнице, грохоча, как лавина. В трубах журчит. Это включили отопление.

Я вытаскиваю из шкафа старый большой чемодан, бывший костюмерный кофр. Открываю его и достаю «шкатулку Миранды», как я ее называю, хотя Миранды в этой «шкатулке» – всего ничего. Все помещается в неглубокой картонной коробке. Школьные фотографии. Стопочка табелей успеваемости. Письма от сестры Т., приходившие четыре раза в год на протяжении шестнадцати лет. Отзывы воспитателей: «Миранда читает, опережая общий уровень класса на два года. У нее легкий, веселый нрав, но при этом она упряма и имеет наклонности к непослушанию». Результаты экзаменов. Список прививок. Медицинская справка о перенесенной ветрянке. Возмущенное письмо, обернутое вокруг печатного бланка с результатами медосмотра.

В тот год ей исполнилось пятнадцать, и она сбежала из монастыря. Связалась с каким-то гитаристом-оккультистом, подрабатывавшим шофером в курьерской службе «Юнайтед парсел», который прятал ее в своей «богемной», как было сказано в письме, квартире три недели, пока ей не сделалось скучно и она не вернулась в приют. Миранда ничуть не раскаивалась в содеянном, по словам монахини, и была далеко не девственницей, по словам доктора. Пресвятая Дева Мария уберегла ее от беременности и нехороших болезней. Ей грозили исключением из приюта и переводом в интернат для трудных подростков. В итоге мои ежемесячные выплаты монастырю выросли в полтора раза, и Миранда осталась у них.

Я хорошо помню, что чувствовала, получив это сердитое письмо. Мне было страшно за нее, но в то же время в душе возник какой-то странный восторг, словно этот дерзкий побег стал победой ее вольной природы над строгим порядком, внушаемым с детства. Я положила в коробку тонкую стопку рисунков, которые мне подарила Миранда, закрыла крышку, вынула коробку из кофра и отложила в сторону.

Весь кофр заполнен подборками вырезок, толстыми пачками, обернутыми в черный пластик. Фотографии. Аудиозаписи. Толстый рулон цирковых афиш, скрепленный высохшими ломкими резинками.

Эти хрупкие, легковоспламеняющиеся бумаги – все, что осталось от моей жизни. Это история происхождения Миранды. Ее истоки и корни. Она живет и не знает, что было причиной ее появления на свет. Она представляет себя одинокой и уникальной. Она не знает, что является частью – и результатом – сил, которые сформировались задолго до ее рождения.

Может, она и вправду решила избавиться от хвоста. Или это просто слова? Она не знает его значения и не понимает, чем он ценен. Но что-то у нее в душе болит, предупреждая ее.

Я вытаскиваю из рулона верхнюю афишу. Бумага сухая и жесткая, она скорее сломается, чем порвется. Я осторожно разворачиваю афишу на заплесневелом ковре и, чтобы она не свернулась обратно, придавливаю уголки тяжелыми стопками бумаг, обернутых черным пластиком.

Передо мной предстает семейство Биневски, в блестящих белых одеждах, на салатовом с синими пятнами фоне. Они улыбаются. Здесь, на этой афише, они по-прежнему вместе. Все члены семьи выстроились в живую пирамиду, в основании которой стоит Цыпа в его короткий период «Фортунато – самый сильный ребенок на свете». Папа «зарезал» эти афиши вместе с номером Цыпы прежде, чем публика увидела и то, и другое. Но это мой самый любимый семейный портрет. Шестилетний Цыпа, с его золотистыми волосами и прелестной улыбкой, стоит в самом низу, вытянув руки вверх. У него на ладонях стоят наши родители. Очаровательная Хрустальная Лил замерла в откровенно эротичной позе, подняв одну стройную ногу над головой, в объятиях красавца «Ала, инспектора манежа», нашего папы, Алоизия Биневски, в высоких сапогах и белых галифе. Их улыбки в желтых лучах прожекторов словно уносятся вверх, к нашей звезде, нашему сокровищу: «Артуро, удивительный Водяной мальчик» плывет в штрихах синей воды, расправив ласты, как ангельские крылья, в правом верхнем углу, его голый череп сияет в ореоле света. В левом углу из взвихренного синего фона вырастают клавиши фортепьяно. «Блистательные музыкантши, сиамские близнецы, Электра и Ифигения». Элли и Ифи. Их длинные черные волосы гладко зачесаны и собраны в пучки на затылке, их тонкие белые руки переплетены, бледные лица будто светятся изнутри, фиолетовые глаза сияют.

Я тоже там есть. «Альбиноска Олимпия», стоящая боком, чтобы был виден горб. Лысая голова кокетливо склонена набок. Олимпия на афише делает реверанс, одной рукой указывая на чудесного Цыпу и его великолепную ношу. Цыпе тогда было шесть, мне – двенадцать, но он был выше меня на голову. По верху афиши тянется выгнутая дугой надпись, искрящаяся блестками: «Фантастические Биневски».

На школьной фотографии из выпускного класса лицо Миранды – точно такого же размера, как лица Биневски на афише. Я прикладываю фотографию рядом с Цыпой, с Арти, с папой Алом. Миранда похожа на Арти. Те же высокие скулы Биневски, те же монгольские глаза. Увидит ли она это когда-нибудь?

Книга II

Твой дракон: уход, кормление и опознание по испражнениям

Глава 4

Папины розы

В личном деле Олимпии Макгарк в базе данных кадрового отдела Радио-KBNK записано: «Выразительное чтение, четкая дикция, хорошо поставленный голос, умение выступать с микрофоном; прошла обучение у Алоизия Биневски», – как я уверенно и спокойно указала в своем резюме, словно каждый уважающий себе диктор должен знать имя мастера.