Вольные штаты Славичи: Избранная проза - Дойвбер Левин

— Я не дамся, — сказал я, — скучно в колонии.

— Ладно, — сказал Эле. — Сегодня ночуй у нас, а там — посмотрим.

Встал я утром, попил чаю, взял свою котомку и вышел на улицу. А на улице дождь. Скучно. Сел я на крылечке какого-то дома и думаю: «Что делать, — думаю, — куда пойти?» Сижу, думаю, а в доме кто-то на балалайке играет. И тут я подумал: буду петь. Голос у меня неплохой. В колонии я даже считался певцом. «Верно, — подумал я. — Пойду на базар и буду петь». Видал я раньше таких певцов: сидит, ноет, а старушки разные деньги в шапку кидают. Доходное дело. И на обед хватает и на халву.

Ладно. Пошел я на базар, сел у церкви, пою. Настоящих-то песен я еще тогда не знал и пел еврейский стих, слова из хрестоматии, а петь как — сам придумал:

Штейт ин фельд а беймэле.Хот эс гринэ цвайгэлех.Зицт дер руйф а фейгеле.Махт эс цу ди айгелех[24].

Ночевал я на базаре в ларьке, а то в подвале на окраине. Я обтрепался и стал похож на старого беспризорника: рваные штаны, рваная рубашка, шапка набок, на ногах — коты. Но голодать не голодал. На обед за день наскребешь. На халву вот нехватало.

Как-то утром сидел я так на базаре и пел. Ко мне подошел парнишка лет двенадцати, черный как цыган.

Одет он был еще хуже моего. На одной ноге вместо сапога тряпки, на другой дырявый валенок, а на голове ермолка.

Паренек подошел, поглядел на меня, сплюнул и сел.

— Поешь? — спрашивает.

— Пою, — говорю.

— Я тоже пою, — сказал парнишка, — вместе петь будем. Понял? — И запел. Песня была настоящая, жалобная:

У кого есть родные,Приласкают порой,А меня все обижают,И для всех я чужой…

пел «цыган», а слова: «Вот умру я, умру я…» он пел так жалобно, что плакать хотелось, честное слово.

Когда он кончил петь, я спросил:

— Как тебя звать?

— Цыган, — сказал паренек. — А тебя?

— Натан, — сказал я, — Шостак Натан.

— Не Натан, а Качан, — сказал Цыган, — понял?

И потом только Качаном меня и звал.

Вечером Цыган встряхнул мою шапку, забрал все деньги в карман, встал и говорит:

— Шабаш.

Потом он достал из кармана две булочки — мне и себе.

— Лопай, Качан, — говорит, — только, смотри, не подавись-ка.

Потом он спросил:

— Ты, Качан, где ночуешь?

— В подвале, — сказал я.

— Веди! — скомандовал Цыган.

В подвале было темно. В углу была постель из соломы и из сухих листьев. Около постели в горлышке аптекарской бутылки торчал огрызок свечи. Подвал был грязный. Цыган достал спичку, зажег свечу и оглядел подвал.

— Небогато живешь, Качан, — плюнув через весь подвал, сказал он, — да уж ладно, устроимся.

Он лег на постель к стене и сказал:

— Брось сопеть, Качан, — сказал он, — ложись.

Лежа на соломе, мы разговорились. Говорил больше Цыган. А я только охал и ахал. Цыган-то оказался бывалым парнем.

— Ты, Качан, «работать» умеешь? — спросил он.

Я не понял.

— Ну, слямзить что-нибудь, стырить?

Я опять не понял.

— Воровать? — сердито крикнул Цыган.

— Нет, — сказал я, — не умею.

— Дурак, — сказал Цыган, — сразу видать, что дурак. Я, брат, целый год этим только и жил. Сейчас бросил — дерутся уж больно, черти. Потому и бросил. А только скоро опять возьмусь за «работу». Скучно «стрелять», да и заработаешь на этом холеру. А под поездом ездил?

— Не, — сказал я, — не ездил.

— Э-эх ты, цыпленок жареный! А вот я, Качан, где хошь бывал: и на Кавказе бывал, и на Волге бывал — и все, брат, под поездом. Надо мне тебя уму научить. А то вот погляжу на тебя — дурак ты, Качан, пропадешь. Хошь, друзьями будем?

— Хочу, — сказал я.

— Вставай, — сказал Цыган, а сам наперед меня вскочил и зажег свечу. — Клади палец на огонь, — говорит.

Положил я палец на огонь, жжет, — отдернул я палец.

— Жжет, — говорю.

— Не этот палец — мизинец, — сказал Цыган. — Подержи, не сгоришь.

Цыган сделал то же.

— Ножик есть? — говорит. — Давай сюда.

Он надрезал мой палец, потом свой, потом сказал:

— Теперь я беру в рот твой палец. Ты — бери мой. Пососи кровь-то. Так, ладно.

Стал я ходить с Цыганом. Скоро к нам пристал третий — Хаим, тихий паренек, трусливый как заяц. Цыган взял его в компанию за хороший голос.

— Эх ты, канареина! — говорил он Хаиму. — Пристал ты к нам как банный лист. Подумай: на кой ты нам дался? — А не отпускал.

Настала зима. Завернули морозы. Жить нам стало худо. Хаим отморозил нос. Я — руки. Они у меня опухли, болели.

Петь на морозе стало трудно, да и подавали мало. Раз вечером Цыган сказал:

— Вот что, орлы, — сказал он, — плюнем на этот поганый город и махнем в Кадин. Тут-то нас все знают, а в Кадине нас встретят вроде как актерщиков.

— Ладно, — сказал я, — идем.

Хаим — тот захныкал.

— Как пойдешь? Холодно. Опасно. Мужики побьют по дороге…

Но Цыган даже разговаривать не стал.

— Сегодня ночью выходим, — сказал он, — и ты с нами, канареина. Понял?

Шли мы всю ночь по снегу и никого не видели, а утром встретили двух мужиков. Они ехали верхом.

Цыган подошел, поздоровался и спросил дорогу на Кадин. Мужики поглядели на нас, потом друг на друга, потом старший, бородач лет пятидесяти, вынул изо рта коротенькую люльку, сплюнул, обтер рот и спросил:

— Кто такие будете?

— Мы — сироты. Кадинские мы. К матке идем, — сказал Цыган.

Мужики переглянулись.

— Говоришь, кадинские, — сказал младший, коротенький человек, горбатый, — а дорогу в Кадин не знаете. Чудно это.

— Мы шесть лет дома не были. Мы дорогу забыли, — сказал Цыган: — Скажите, дяденьки, как пройти.

Старший мужик вдруг осерчал.

— А в острог хочешь? — сказал он и поехал. Уже отъехав большой кусок, младший повернул голову и крикнул:

— Эй, хлопцы, дорога-то в Кадин прямо!

Мы шли весь день. Деревни обходили. И даже ночевать не зашли в деревню, а заночевали в поле, зарывшись по горло в снег. В снегу тепло спать, только двигаться не надо. Утром началась метель. Дорогу замело. Мы с трудом по телеграфным столбам добрались до Кадина.

Прошли мы улицу, переулок, другую улицу.

— Стоп, хлопцы, — прошептал Цыган, — мильтон.

Верно, на базаре стоял низенький милиционер с винтовкой и от нечего делать дул себе в кулак.

— Вот холера, — прошептал Цыган. — Заберет еще в часть. Тихо, хлопцы. Поняли?

Цыган приказал нам спрятаться и ждать. Сам он пошел разведать, что да как. Скоро он крикнул нам:

— Крой сюда, ребята! Мильтон-то ушел, чтоб ему провалиться.

Сели мы и запели, в три голоса поем, на весь Кадин. Сначала никого не было, потом подошел человек, послушал и спросил:

— За деньги поете?

Потом какой-то старик пришел. Глухой, верно. Он все говорил:

— Вы громчей бы.

Потом много собралось народу. И тут какая-то старушка прибежала.

— Чего смотрите? Чего рты открыли? — закричала она. — Тут дети на морозе сохнут, а им и дела нет. Вы, дети, откудова? — спросила она пас.

— Из Переяслава, сироты мы, жить негде, — заплакал Цыган.

— Как жить негде? — удивилась старушка. — Идемте ко мне ночевать.

Месяц жили мы в Кадине. Худо было с ночевкой. Первые три дня мы ночевали у старушки. На четвертый день она вдруг забузила.

— Насели на мою голову, бездельники! — кричит. — Думаете, других у меня дел нет, как только вам кровати стелить? Что я вам — прислуга, тетка, бабушка?

— Кляча ты беззубая — вот ты кто! — крикнул Цыган. И за дверь. Мы за ним.

— Чтоб ноги вашей, бродяга, не было в моем доме! Воры! Обормоты! — ругалась вдогонку старуха.

Мы ночевали в полуразрушенном доме. В нем не было ни потолка, ни пола. Только и были что окна да двери. А морозы были здоровые. И дела пошли под гору. Подавали все меньше.

— Эго не город, — сказал раз Цыган, — это — дыра. Собирай монатки, ребята. Кроем в Переяслав! Поняли?

Обратно в Переяслав мы поехали поездом.

Скоро после того Цыган пропал. Вылез утром из подвала на двор, сказал, что скоро вернется, и не вернулся. Куда он девался, не знаю. У Хаима же нашлась в городе какая-то родня, тетка, что ли, он ушел к ней жить. Остался я один.

Зима прошла. Настало лето.

Раз утром стоял я у продуктового ларька, голодный как зверь, и глядел на пирожки с рисом. «Спереть бы таких хоть пяток, — думал я, — да с кофеем, да с маслом — эх!»

Думаю я так, и вдруг меня кто-то хлоп по плечу. Обернулся я — Вольф. Стоит рядом, палочка в руке, круглый, лысый, а на лысине муха сидит.

— Вот ты где, Шостак, — говорит, — а мы тебя ищем. Семнадцатого годовщина колонии. Как-никак, а тебя тоже чествовать надо. Едем со мной.